Польская мозаика

Станислав Сроковский, «Украинский любовник»

А любовные романы? Подходят идеально: такой сюжет можно разыграть в каких угодно исторических и идеологических декорациях, он все равно привлечет внимание читателя (к примеру, в романе «Украинский любовник» Станислава Сороковского – того самого автора, чьи рассказы легли в основу сценария фильма Войцеха Смажовского «Волынь»). Научная фантастика и фэнтези? Несомненно — взять хотя бы цикл Томаша Колодзейчака «Последняя Республика», в котором Польша во главе с коронным гетманом становится одним из последних бастионов человеческой цивилизации, атакованной злобными Чужими. А как обстоят дела с литературой ужаса? Здесь ситуация куда сложнее

Хоррор — страх, да и только?

В последнее время часто говорят о кризисе хоррора в литературе. Несколько лет назад британский критик Стюарт Келли довольно нестандартно подошел к этой теме. Он заявил, что литература ужаса страдает клаустрофобией и тематическим голодом, хотя «постгуманистические» аспекты капитализма — бесчеловечные системы корпораций и банков, страх не выплатить ипотеку за собственный дом, угроза со стороны компьютера, в котором завелся опасный вирус, — могли бы дать ей новую питательную среду, новые темы и образы.

Фото: Кшиштоф Эберле, предоставлено фотографом, mouthstrappedinstatic.blogspot.com

Не значит ли это, что авторы ужастиков обращаются к драматическим страницам истории именно потому, что отчаяно ищут новые темы? Такое объяснение, пожалуй, чересчур примитивно: одно дело — писать хоррор о кредитах и компьютерных вирусах, и совсем другое — о Варшавском восстании или Холокосте. Кроме того, случается, что авторы, изначально интересовавшиеся историей, меняют не столько тему, сколько стиль, обряжая свои размышления в эстетику хоррора.

Существует ли социально-политический запрос на патриотическую литературу ужасов, патриотические детективы, фэнтези или любовные романы? Едва ли. И не только потому, что хоррор — особый жанр, адресованный читателям со специфическим вкусом и крепкими нервами. Маловероятно, чтобы такая литература подействовала на кого-то, кроме любителей игры в страшилки. А прежде всего из-за законов самого жарна, который ради нагнетания атмосферы тревоги использует арсенал более или менее стандартных решений. Между тем реальное историческое зло не нуждается в дополнительном украшательстве, и даже напротив, выглядит тем страшнее, чем более скупыми и аскетическими средствами оно рисуется. Одеть его в костюм хоррора — значит довести до абсурда и гротеска…

А что если сыграть на этом конфликте эстетик, воспользоваться ресурсом гротеска специально, чтобы вывернуть наизнанку «официальный» исторический нарратив, оголить примитивные механизмы его создания? Здесь мы, похоже, приближается к сути.

Лукаш Орбитовский, «Начинается»

В 2010 году вышел сборник рассказов Лукаша Орбитовского «Начинается» («Nadchodzi»). Книгу открывает рассказ «Попель, сын Армения». Название автоматически вводит произведение в контекст романтической версии польской национальной истории. Главный герой рассказа — Попель, легендарный вождь племени полян, от которого якобы ведет свое начало первая польская королевская династия. Здесь он в то же время является Эром, сыном Армения, — тем персонажем «Государства» Платона, который в историософской поэме Юлиуша Словацкого «Король-дух» воплощается в последующих властителях Польши. Начало истории (что для литературы ужаса кажется необычным) увязано с конкретным историческим моментом: 1939 год, часть Польши уже оккупирована Вермахтом, но до затерянной в глуши деревни доходят пока лишь страшные отголоски войны. Как раз в это время герой-рассказчик — простой деревенский паренек — и находит раненого польского офицера, которого приводит к себе домой, чтобы вылечить. Офицер, обладающий исключительной харизмой, оказывается чудотворцем, способным исцелять одним лишь прикосновением, а кроме того одержимым провидцем, но одновременно и психопатом, страдающим манией величия: он требует называть себя то Попелем, то Болеславом или Владиславом, то всё новыми и новыми королевскими именами: история польских королевских династий превращается в очередные стадии психоза.

Харизма офицера быстро привлекает к нему «свиту» — правда, весьма специфическую: двух насильников, четырех грабителей и убийц, плюс патологическую садистку Ванду, которая становится любовницей офицера… Всю эту подозрительную компанию Попель сбивает в своего рода партизанский отряд, вооружает чем попало и уводит в лес сражаться за Польшу. Дальнейшее напоминает слэшер. Ванда калечит живых немцев и глумится над трупами. «Отряд», не подчиняясь никому, безжалостно реквизирует у местных сельчан еду и имущество, пока, наконец, во время одного из таких набегов дело не доходит до массовой бойни (польских крестьян загнали в амбар и забросали гранатами). В финале «партизаны» убивают посланца от Войска Польского, который принес им приказ сложить оружие.

У историка — даже далекого от героической риторики — наверняка отыщутся к этому рассказу серьезные претензии. Да, в польском партизанском движении действительно были командиры, не подчинявшиеся никакому командованию и совершавшие брутальные реквизиции и преступления против гражданского населения (в том числе и польского) — взять хотя бы спорную фигуру Юзефа Курося по кличке «Огонь». Но массовая резня мирных жителей, устроенная при реквизиции провианта, — явная гипербола, как, впрочем, и убийство присланного командованием связного. Однако Лукашу Орбитовскому не важна историческая правда или правдоподобие. Его интересуют не столько исторические факты, сколько воображение, — тем интереснее его «другая правда»: правда польского коллективного бессознательного и его связей с тем, что мы называем современной «коллективной памятью».

Добрые и злые духи польской литературы

Фото: Кшиштоф Эберле, предоставлено фотографом, mouthstrappedinstatic.blogspot.com

В Польше, как и в других странах бывшего социалистического лагеря, в начале 90-х был запущен процесс социальных преобразований, основанный на принципах плюралистической демократии, которые, в свою очередь, были связаны с открытостью иному и инаковости — различным вариантам идентичности, о которых прежде говорить было нельзя. Однако это открытость зачастую имела довольно искусственный и поверхностный характер, и литература — как убедительно показал критик Пшемыслав Чаплинский, — несет немалую ответственность за их поверхностность. Персонажи, которых Чаплинский иронически называет «добрыми духами», воплощают предложенную польскими писателями на рубеже 80–90-х годов «софт-версию» инаковости. Подобная инаковость нематериальна и неуловима, а потому ее представители не бередят исторических ран и не требуют расплаты с прошлым. Эти добрые духи скорее помогают замести травмы под ковер ностальгии.

Анджей Щипёрский, «Начало»

Один из таких добрых духов — спокойный и отстраненный немец Ханеман link opens page in new window, заглавный герой романа Стефана Хвина, оставшийся в Гданьске после того, как город вошел в состав социалистической Польши и превратился в жалкое подобие прежнего «вольного города». Такова и старая гданьчанка Грета из «Переселения» Павла Хюлле, играющая на рояле Вагнера польскому мальчику. Такова, наконец, прекрасная еврейка Ирма Зайденман в романе Анджея Щипёрского «Начало».

Подобные попытки избежать ловушек травматической памяти — наряду с довольно механической героизацией польского военного и послевоенного вооруженного подполья (особенно «проклятых солдат» ) и деятелей антикоммунистической оппозиции времен ПНР — могут лишь усугубить проблему. Из наглухо забитого подвала польского травматического прошлого, дверь в который захлопнула в том числе и литература 90-х, — во втором десятилетии XXI века полезли чудовища.

Рассказы Лукаша Орбитовского — не единственные примеры «исторической литературы ужасов», или «исторического хоррора». Этот жанр стал весьма популярен в польской драматургии. Помимо пьесы Орбитовского «Огонь» (посвященной тому самому Юзефу Курасю, псевдоним «Огонь»), стоит упомянуть также о «трех фуриях»: Сильвии Хутник, Магде Фертач и Малгожате Сикорской-Мищук, и о пьесе Матеуша Пакулы «Принц Незлом» (в названии отсылка к пьесе Кальдерона «Стойкий принц» — прим. ред.). В пьесе Пакулы мы видим, что сюжет — это своего рода аллегория состояния польской коллективной памяти: польская семья на протяжении многих десятилетий после конца войны прячет в подвале евреев, «забыв» сообщить им о наступлении новых времен.

Зомби-апокалипсис наоборот

Впрочем, евреи-таки выходят из подвала польского коллективного бессознательного, но уже в другом произведении — одном из самых спорных польских романов последних лет, «Ночи живых евреев» Игоря Остаховича. Более того, евреи в этом романе выходят в самом буквальном смысле слова, абсурдно и гротескно: главный герой, обыкновенный варшавянин, живущий в многоквартирном доме, построенном на развалинах гетто, однажды открывает в подвале своего дома таинственный люк, услышав, что там внизу кто-то есть.

Игорь Остахович, «Ночь живых евреев»

Вскоре на пороге его квартиры появляется мертвая еврейская девочка в старомодной, пыльной одежде. Оказывается, что она — одна из множества евреев, застрявших между жизнью и смертью и десятилетиями обитающих в городских подземельях. Девочку привело на поверхность обычное любопытство, и она входит в жизнь живых — главного героя и его девушки — вполне естественно, почти как член семьи.

Вслед за дочерью из люка выходит отец — военный, участник восстания в Варшавском гетто, который беспокоится, что его девочка отправилась одна в неизвестный и потенциально враждебный мир живых. Он появляется в дверях квартиры главного героя вместе с целой кучей мертвых детишек, которым тоже очень хочется вкусить прелестей жизни на земле. Со временем евреев-зомби на улицах Варшавы становится больше, чем живых людей, ситуация начинает напоминать пандемониум, и заключенная в названии книги отсылка к фильму ужасов Джорджа Ромеро «Ночь живых мертвецов» (1968), с которого в массовой культуре начался жанр зомби-апокалипсиса, становится вполне оправданной.

Почему евреи из уничтоженного гетто стали живыми мертвецами? Что не позволяет им спокойно умереть? И главное — что все-таки тянет их наверх, на поверхность, не считая обычного любопытства и потребительских соблазнов современного мира, которые кажутся им столь экзотическими? Один из еврейских зомби прямым текстом называет причину: забвение, вызванное неполным включением трагедии польских евреев в польскую историю. Души (и тела) не упокоятся, пока память о них будет вытесняться из сознания живых. Формальные знаки памяти (мемориальные доски, памятники и лампадки) лишь усугубляют ситуацию — это попытка покрыть травму парадным саваном, под которым нарастает и сгущается ужас. Еще того хуже «историческое убийство»: «Я родился в городе золотоискателей», — иронично начинает свой рассказ главный герой, обращаясь к мифу спрятанных еврейских сокровищ, который бытует в польском обществе со времен войны. Это «убийство» следует понимать и в переносном смысле — как попытку извлечь выгоду из препарированной и лишенной оттенков псевдо-памяти.

Евреи-зомби у Остаховича — уже не добрые духи польской литературы 90-х: они приходят, чтобы пробудить страх, и требуют справедливости. Но это и не типичные убийцы-монстры из классических зомби-триллеров. Напротив, Остахович с самого первого мгновения разбивает шаблон поп-культуры: если в одном из популярнейших вариантов сюжета о зомби-апокалипсисе люди прячутся от кровожадных монстров в супермаркетах, то в этом романе в торговом центре баррикадируются именно евреи. Потенциальные мстители становятся жертвами. Кто нападает на них в новом, постмодернистском гетто? Преследователи — неонацисты-антисемиты, называющие себя «патриотами». Поворот классической схемы жанра на сто восемьдесят градусов ставит нас перед самым главным вопросом: кто здесь на самом деле живой труп? К классическим зомби из триллеров ближе именно «бритоголовые»: агрессивная горстка радикалов превращается в пятитысячную толпу.

Возникает еще один вопрос: не является ли литература ужасов, основанная на исторической памяти, чисто польским феноменом? Имеется ли такой жанр в литературе других стран, хотя бы в Центральной и Восточной Европе — на территории, с которой связаны бесчисленные исторические драмы, противоречивые исторические свидетельства и незавершенные национальные проекты?

Михайло Бриних, «Хлеб с хрящами»

Да, имеется. Подобные произведения мы находим в украинской литературе. Например, роман «Хлеб с хрящами» («Хліб із хрящами») Михайло Бриниха в классической традиции зомби-триллера повествует об одной из самых страшных страниц украинской истории — Голодоморе 1932–1933 годов. Романы Бриниха и Остаховича были опубликованы практически один за другим: первый в конце 2011-го, второй — в 2012 году, однако вряд ли здесь стоит искать непосредственное влияние.

В романе Бриниха нет иных, таких, как евреи у Остаховича. Все — и жертвы, и носители памяти (а также — беспамятства) о них, — «свои», украинцы. Забвение — следствие не столько отторжения, сколько обыкновенного страха перед памятью. Об этом говорит одна из героинь, старая крестьянка:
«Просто люди хотят верить в лучшее, у них короткая память — она лучший советник и помощник, без этого никто бы не выдержал».

Беспамятство всегда было выбором индивидуальной и социальной безопасности, но последствия его всегда одинаковы: замалчивание травмы порождает чудовищ. Начинают появляться живые мертвецы, которых старики «когда-то уже видели».

Исторически ориентированная литература ужасов диагностирует состояние коллективной памяти и выявляет предпочтительные сюжеты в нашей части света. Есть ли перспективы у такой литературы? Похоже, что да, особенно с учетом дискуссий об исторической памяти в нашем регионе Европы.

Автор: Остап Сливинский


http://culture.pl/ru/article/nehoroshiy-dom-istorii-chto-novogo-mozhet-rasskazat-o-pros...

10 лучших польских рождественских стихотворений

Открытка «Рождество – преломление облатки», начало XX века. Фото: Кшиштоф Хойнацкий / FOTONOVA / East News

Рождество в Польше – самый главный и любимый праздник в году. В рождественский сочельник люди собираются за столом, угощаются праздничными блюдами, делят оплатек – рождественскую облатку – и желают друг другу счастья. Во многих домах хором поют колядки. В польской литературе тоже есть свои рождественские традиции: сочельник служил поводом сказать свою правду о мире и человеке. Игорь Белов выбрал десять лучших – и очень непохожих друг на друга – польских рождественских стихотворений, написанных выдающимися поэтами Польши.

Леопольд Стафф, «Рождество в лесу»

Старая открытка «Две девочки с санками в Рождество». Первое десятилетие XX века. Репродукция: Анджей Сидор / Forum

В стихотворении «Рождество в лесу» («Wigilia w lesie») классик польской поэзии Леопольд Стафф, один из тончайших лириков первой половины прошлого века, смотрит на рождественский пейзаж под несколько неожиданным углом зрения. В самом деле, размышляет поэт, лес подарил людям столько радости, поделившись под Рождество своими елками – кто же порадует его чудесами в ответ? И чудо происходит, воплотившись в образе оленя – рассказать о таком животном не поленился бы и сам барон Мюнхгаузен.

В день божья года самый краткий,
Когда синеет к ночи иней,
А снег и вовсе – темно-синий,
Бывают у деревьев Святки.
Таинственные и благие
Седые сосны, пихты, ели,
Сойдясь, как чернецы из келий,
Стоять решили литургию.
А лес, как чистая страница,
Как ожидание, молчащий:
Ведь что-то же случится в чаще,
Объявится или приснится!
Он отдал хатам столько елок,
А кто его подарит чудом?
Вот разве ледяным полудам
Мерцать на щеточках иголок...
И лес взволнован, дива ждущий,
И только часом пух сребристый
Летает, словно сон пречистый...
Но вдруг притихло сердце пущи:
Взошла звезда светло и пылко,
И празднично раздвинул хвою
Олень рогатый головою
Со свечечками на развилках.

(перевод Асара Эппеля)

Юзеф Чехович, «Зима»

Колядование на Подгалье, Буковина Татранская, фот. Адриан Гладецкий / Reporter /East News

Юзеф Чехович, яркий представитель так называемого «второго авангарда», «поэт катастрофы», погибший в первые дни Второй мировой войны во время бомбардировки Люблина, писал не только серьезные, очень оригинальные, словно наполненные нездешней музыкой, стихотворения и поэмы. Он также был автором многих замечательных стихов для детей. В 1933-39 годах поэт жил в Варшаве, работал в Союзе польских педагогов и сотрудничал с журналами «Płomyk» («Огонек») и «Płomyczek» («Огонечек»), где регулярно публиковал свои произведения для маленьких читателей.

Одно из самых известных его детских стихотворений того периода называется «Зима» («Zima»).

Снег идет,
снег летит,
заметает крыши.
Стала улица белей,
а сугробы – выше.

В серебре стоит фонарь
со стальной осанкой.
«Дзинь-дзинь-дзинь», –
дребезжат
бубенцы на санках.

Снег идет,
снег летит,
снег белее мела.
«Скоро, скоро
Рождество!», –
слышно то и дело.

Через день,
через два,
распушив иголки,
встанут лесом густым
на базаре елки!

(перевод Игоря Белова)

Чеслав Милош, «Рождественская молитва»

«Веселого Рождества!». Открытка 1920 года. Фото: Cyfrowa Biblioteka Narodowa / www.polona.pl

Стихотворение «Рождественская молитва» («Modlitwa wigilijna») будущий нобелевский лауреат Чеслав Милош написал в 1938 году. Спустя два года оно было издано в сборнике «Стихи», вышедшем под псевдонимом в подпольном издательстве в оккупированной немцами Варшаве.

Мария, благослови, молю,
ту, что не верит в любовь и жалость.
Заплачет – дай ей ладонь свою
чтобы она к ней на миг прижалась,
пусть себя чувствует, как в раю.

Пошли ей всё, чем богата земля,
яблоки сладкие, вдоволь хлеба,
стройную ель и напев шмеля,
а вместо свечей – упавшую с неба
звезду из морозного хрусталя.

Белые горы придвинь к окну –
пусть они светят ей белым светом.
Пусть ей астролог сулит весну
сразу за долгим счастливым летом.
И закажи колядку одну
мертвым, как камни зимой, поэтам.

(перевод Игоря Белова)

Константы Ильдефонс Галчинский, «Кто придумал елки?»

Кадр из сериала «Дом» (реж. Ян Ломницкий, 1996). Фото: Filmoteka Narodowa/www.fototeka.fn.org.pl

Константы Ильдефонс Галчинский – наверное, самый большой фантазер, выдумщик и эксцентрик за всю историю польской поэзии. Стихотворение «Кто придумал елки?» («Kto wymyślił choinki?»), в котором автор рассказывает невероятную историю появления рождественских елок, было написано в 1948 году и опубликовано год спустя в сборнике «Обручальные кольца».

Дорогие ребята,
вы представьте – когда-то
вовсе не было елок на свете.
Горько плакали белка, кабан и олень,
загрустившему дятлу стучать стало лень,
и в слезах просыпались медведи.

Времена эти мрачные всем надоели –
что же это за жизнь, в самом деле?
Новый год – и без елки? Зарыдают и волки.
Оттого всякий раз в декабре
приходилось шуметь детворе:
– Нам нужны новогодние елки!

Как об стенку горох были эти слова,
но однажды, подумав, сказала сова:
– Больше так продолжаться не может!
Я устрою скандал на страницах газет,
потому что ведь елок как нет, так и нет!
Что мы скажем потом молодежи?

И действительно, сколько же можно, ей-ей,
отмечать Рождество без гирлянд и огней,
чтоб темно было всюду, как в бочке?
А без елок наш мир некрасив и суров –
ни сиянья, ни блеска, ни ярких шаров,
ни единой светящейся точки!

Но в избушке на ножках совиных, в глуши,
среди книжек, по зову свободной души,
жил один человек необычный.
Он вскочил и воскликнул:
– Спокойно, друзья!
Против скуки лекарство придумаю я
и спасу этот мир горемычный!

Написал пару строк – и уже, тут как тут,
из сугробов высокие ели растут,
зеленея не хуже, чем летом.
Потому что поэт по природе таков –
он мечты исполняет при помощи слов
(человек тот как раз был поэтом).

Это он научил, как подарки дарить,
как из пуговиц гному глаза смастерить,
превратить потолок в звездный купол,
как кораблики делать из старых газет,
а поскольку он был настоящий поэт,
то колядки он тоже придумал.

В суматохе морозных декабрьских дней
он открыл для нас чудо бенгальских огней
(золотая, скажу вам, идея!),
разноцветные свечи принес в каждый дом,
и теперь наши окна лучатся теплом
и блестят, как очки чародея.

Ну, теперь-то вы знаете, что за герой
взял да выдумал елки однажды зимой?
Не забудьте, ребята, об этом!
Повторите-ка хором: ИХ ВЫДУМАЛ ТОТ,
КТО В ИЗБУШКЕ НА НОЖКАХ СОВИНЫХ ЖИВЕТ
И КОГО НАЗЫВАЮТ ПОЭТОМ.

Ты на праздник в открытке ему напиши,
как весь год вспоминают о нем малыши,
как он нужен животным и людям.
Напиши и подумай с улыбкой о нем,
да и мы телеграмму поэту пошлем,
потому что мы все его любим.

(перевод Игоря Белова)

Казимера Иллакович, «Когда осел согревал Христа в Вифлееме...»

Кадр из кинофильма «Щелкунчик» (реж. Халина Белинская, 1967). Фото: Studio Filmowe Kadr / Filmoteka Narodowa/ www.fototeka.fn.org.pl

Польская поэтесса Казимера Иллакович прожила долгую и трудную жизнь, ее биография стала своеобразным отражением польского XX века, вместив яркий дебют еще до Первой мировой войны, работу в качестве секретаря Юзефа Пилсудского в 20-е и 30-е годы, эмиграцию, возвращение на родину и нежелание играть по правилам новых хозяев страны. Ее стихи о Катыни и расстреле рабочих в Познани были опубликованы только после 1989 года. Казимера Иллакович была автором многих религиозных стихотворений, каждое из которых придавало известным библейским сюжетам какое-то новое, дополнительное измерение.

Когда осел согревал Христа в Вифлееме,
прибежала туда ослица в гневе и в пене:
«Ах, вот ты где, бездельник, нашла тебя еле-еле!

Будто нет у тебя конюшни, своего уютного дома,
только отпустят с работы, бросят охапку соломы,
уже ты нашел себе дело, готов услужить любому.

Что ты нашел в этих нищих и в этом воловьем стойле?
Ступай сейчас же домой, где ждет тебя вкусное пойло,
не то поймают бродяги и в путах потащат на бойню».

А осел – непонятно: слышит или не слышит –
только длинным ухом поводит и шкурой колышет,
да на младенца в яслях дышит, заботливо дышит.

(перевод Натальи Астафьевой)

Болеслав Лесьмян, «Вифлеем»

Рождество в окопах. Карасин, 1916, Польские легионы, 1-я бригада. Фото: Cyfrowa Biblioteka Narodowa / www.polona.pl

В уходящем году отмечалось 140-летие со дня рождения Болеслава Лесьмяна – одного из самых сложных и загадочных польских поэтов XX века. В его поэзии многое происходит на границе сна и яви, Эроса и Танатоса, зримого и потустороннего миров. Таинственное стихотворение Лесьмяна «Вифлеем» («Betlejem») – яркий пример подобного взаимопроникновения двух, казалось бы, параллельных вселенных.

Разбудил меня сон... Явь под звездной порошей
Отоснилась. Зачем было сниться, пугая?..
За волхвами спешу в мир иной и не схожий
Ни с одним из миров... Ни с одним, присягаю!

Не догнать караван! А догнать его надо,
Хоть растет от недобрых предчувствий тревога!
Вот и первые встречные – сонное стадо
И коптилки в оконцах, не видящих Бога.

И пещера. Не медли, а то будет поздно,
Слишком поздно! Не мешкай, недоля земная!
Пастуха одинокого ночью морозной
Я бужу, вифлеемской звездой заклиная.

Где волхвы? – «Ладан, мирра и злато уплыли –
Чужеземные гости помедлили малость
У корчмы и растаяли облаком пыли
На пути в никуда. Вот и все, что осталось».

Где Мария? – «Не знает никто в этом мире,
У небес и надгробий не спрашивай – глухи».
А Спаситель? – «Давно его нет и в помине.
Да и был ли он? Разные носятся слухи».

Магдалина? – «Я пнул ее как-то – стерпела,
Заглядевшись на смерть... Возвращайся, приблуда,
Здешним нет до тебя, запоздалого, дела».
Но зачем он, возврат никуда ниоткуда?

(перевод Анатолия Гелескула)

Тадеуш Кубяк, «Рождественский вечер»

Кадр из кинофильма «Дьявольское счастье». Фото: Filmoteka Narodowa / http://fototeka.fn.org.pl

Поэт и сатирик Тадеуш Кубяк, автор многих известных стихов и песен для детей, в годы Второй мировой войны сражался в подпольной Армии Крайовой, затем работал на Польском радио, написал и издал несколько десятков поэтических сборников, адресованных как маленьким читателям, так и взрослым. Его стихи, благодаря их музыкальности и пластичности, навсегда вошли в канон польской детской литературы.

Скатерть белая накрыта,
будто снега вдруг надуло.
К нам на аромат бисквита
елка в гости заглянула.

На тарелках – клёцки с маком,
карп, как месяц, серебрится.
Свечи, сладив с полумраком,
освещают наши лица.

Мы поделимся оплатком,
счастья пожелав друг другу,
и споем, в волненьи сладком
заглушая злую вьюгу.

(перевод Игоря Белова)

Тадеуш Боровский, «Колядка»

Анджей Лапицкий и Густав Холубек в фильме «Как далеко отсюда, как близко» (реж. Тадеуш Конвицкий, 1972). Фото: Polfilm / East News

Тадеуша Боровского сегодня чаще вспоминают в связи с его прозой – сборниками рассказов «Прощание с Марией» и «Каменный мир», однако начинал он как поэт, издав первую книгу стихов в варшавском подполье в годы войны, и продолжал писать лирику даже в концлагерях Биркенау, Освенцим и Дахау, где чудом уцелел.

После войны Боровский, решив, что старая европейская цивилизация полностью скомпрометировала себя, связал свою жизнь с новым строем, однако скоро разочаровался в нем, результатом чего стала трагическая гибель в неполные тридцать лет. В стихотворении «Колядка» («Kolęda zatroskana») отражается мятущаяся и противоречивая натура поэта, однако в нем заложен и глубокий христианский смысл. «Суббота для человека, а не человек для субботы», – говорил Христос, подчеркивая гуманистический характер своего учения. Именно об этом напоминает стихотворение Боровского «Колядка».

В яслях на мерзлом сене?
Кроху колотит дрожью?
Да прекратите пенье,
гимны во славу божью!

Ртом отогрев ручонки,
чтоб не простыть мальчонке,
запеленайте туже,
сеном укрыв от стужи.

Ангелы, где вас носит?
Что там волхвы гундосят?
Мирры взамен и злата
дали бы шоколада.

Хватит вокруг толпиться,
пусть отдохнет ребенок,
пусть себе отоспится
и наберет силенок,

чтоб дотянуться мог он
до материнской груди.
Прежде чем станет богом,
пусть поживет, как люди.

(перевод Анатолия Гелескула)

Анна Пивковская, «Коляда в канун рождества»

Анна Пивковская – одно из самых интересных имен в современной польской лирике. Вопреки распространенной ныне в европейской поэзии тенденции, поэтесса пишет в основном регулярным стихом – возможно, сказываются впечатления детских лет, проведенных в Неборове, где ее отец был директором знаменитого дворца-музея, и близкое знакомство с классической культурой. Анна Пивковская хорошо знает и любит русскую поэзию – она автор двух весьма примечательных биографических книг об Анне Ахматовой и Марине Цветаевой.

Коптились сыр и мясо, пиво было в бочках
холодным, как простынки в люльках для сыночков.
Рождаются младенцы, наступает праздник,
и свежей теплой елки запах ноздри дразнит.
Смоле еловых веток радовались пальцы,
мать надевала платье, шелестела в вальсе.
Отец рубил поленья, печь была как солнце,
и первый царь прислал уж первое посольство.
Шло второе посольство в сыплющемся снеге,
верблюд вышел из книжки с картинками, в беге
охромел, я верблюда жалела в дни детства:
ах, только не замерз бы, дошел бы до места.
Звезда взошла, я знала, как знать могут дети:
третье идет посольство, шлет его царь третий.
Несли и кровь, и слезы, что смерзлись в сосульки.
Я бросала синичкам крошки сдобной булки.
А чудо все рождалось, и все пахло сено,
наперекор, как в детстве, вовек, неизменно.

(перевод Натальи Астафьевой)

Ванда Хотомская, «Рождество стучится в двери»

Кадр из кинофильма «Зофья» (реж. Рышард Чекала, 1976). Фото: PolFilm / East News

Недавно этот мир покинула Ванда Хотомская – может быть, самый яркий и любимый в Польше автор стихов для детей. На ее стихах выросло несколько поколений поляков, для которых стихотворения «Шесть кухарок» и «Если б пантеры ели эклеры», не только вошли в канон польской литературы, но и стали неотъемлемой частью национального самосознания – как и светлый праздник Рождества.

Рождество стучится в двери, пробил час,
но кого-то не хватает среди нас,
но кого-то, но кого-то ждем-пождем,
вот пустует его место за столом.

Помоги же, Вифлеемская звезда,
отыскать ему дорогу без труда,
не замерзнуть и усталость одолеть,
чтобы с нами в эту ночь колядку спеть.

Посвети ему, коль ветер застит свет,
дай надежду, если вдруг надежды нет,
пусть взойдет он поскорей на наш порог,
пусть никто не будет нынче одинок.

(перевод Игоря Белова)


http://culture.pl/ru/article/10-luchshih-polskih-rozhdestvenskih-stihotvoreniy

Живописные портреты Генрика Сенкевича

«Я до сих пор вижу его, сидящего в углу комнаты, с красивым и выразительным лицом, положившего голову на руку, молчаливого — он был немногословен, зато внимательно наблюдал за всем своими красивыми, слегка уставшими глазами, и поглощал каждое сказанное слово…», — так описывала Генрика Сенкевича актриса Хелена Моджеевская. А каким видели его художники?

Казимеж Похвальский, «Портрет Генрика Сенкевича», 1890, холст, масло, 132x105 см, фото: Особняк Генрика Сенкевича в Обленгорке

Это самый известный портрет Генрика Сенкевича и одно из лучших художественных изображений писателя. Он был написан в Кракове в 1890 году. Его автор — Казимеж Похвальский, портретист, который писал самых известных деятелей польской культуры, науки и политики, а также царских придворных. Похвальский совершил с Сенкевичем поездки в Турцию, Грецию и Италию, где делал эскизы к будущим портретам писателя, которых он написал несколько (три из них находятся в особняке в Обленгорке). В 1891 году в Вене Казимеж Похвальский получил за эту картину золотую медаль.

Так выглядел Генрик Сенкевич сразу после публикации «Пана Володыевского». В ту пору ему было 44 года. Позади десятилетие, щедро подарившее писателю счастливейшие события, женитьбу на любимой женщине, рождение детей, литературный успех «Трилогии». Но в эту же декаду ему пришлось пережить и величайшую трагедию: болезнь и смерть жены. С тех пор прошло пять лет, но на его пальце по-прежнему надето обручальное кольцо. Мужчина на портрете — это незаурядный, достигший жизненного успеха человек. Но, глядя на этот портрет, трудно отделаться от впечатления, что этот человек несчастлив, его глаза полны грусти, — пишет Агнешка Ковальская-Лясек на сайте Национального музея в Кельце.

Казимеж Мордасевич, «Портрет Генрика Сенкевича», 1899, собственность Национального музея в Варшаве

В 1891 году Казимеж Мордасевич открыл в Варшаве мастерскую портретной живописи. В ней он создал около 800 портретов, среди которых изображения главных литераторов того времени: Элизы Ожешко, Болеслава Пруса, Ирены Сольской, Стефана Жеромского и Генрика Сенкевича. Автора «Трилогии» Мордасевич увековечил и на пастельных рисунках, и на живописных полотнах