Любимые стихи

А помнишь, друг, команду с нашего двора,
Послевоенный над веревкой волейбол —
Пока для секции нам сетку не украл
Четвертый номер, Коля Зять — известный вор.

А первый номер на подаче — Владик Коп,
Владелец страшного кирзового мяча,
Который если попадал кому-то в лоб,
То можно смерть установить и без врача.

А пятый номер, наш защитник, — Макс Шароль,
Который дикими прыжками знаменит.
А также тем, что он по алгебре король,
Но в этом двор его нисколько не винит.

Сайд Гиреев — нашей дворничихи сын,
Торговец краденым и пламенный игрок,
Серега Мухин, отпускающий усы,
И на распасе — скромный автор этих строк.


Да, вот это наше поколение —
Рудиментом в нынешних мирах,
Словно полужесткие крепления
Или радиолы во дворах.


А вот противник, он нахал и скандалист,
На игры носит он то бритву, то наган.
Здесь капитанствует известный террорист,
Сын ассирийца, ассириец Лев Уран,

Известный тем, что, перед властью не дрожа,
Зверю-директору он партой угрожал,
И парту бросил он с шестого этажа,
Но, к сожалению для школы, не попал.

А вот и сходятся два танка, два ферзя —
Вот наша Эльба, встреча войск далеких стран:
Идет походкой воровскою Коля Зять,
Навстречу — руки в брюки — Левочка Уран.

Вот тут как раз и начинается кино,
И подливает в это блюдо остроты
Белова Танечка, глядящая в окно, —
Внутрирайонный гений чистой красоты.

Ну что, без драки: волейбол так волейбол.
Ножи оставлены до встречи роковой.
И Коля Зять уже ужасный ставит кол,
Взлетев, как Щагин, над веревкой бельевой.


Да, и это наше поколение —
Рудиментом в нынешних мирах,
Словно полужесткие крепления
Или радиолы во дворах.


...Мясной отдел, Центральный рынок, дня конец —
И тридцать лет прошло, о боже! Тридцать лет!
И говорит мне ассириец-продавец:
— Конечно, помню волейбол, но мяса нет!

Саид Гиреев — вот сюрприз! — подсел слегка,
Потом опять, потом отбился от ребят;
А Коля Зять пошел в десантные войска,
И там, по слухам, он вполне нашел себя.

А Макс Шароль — опять защитник и герой,
Имеет личность он секретную и кров.
Он так усердствовал над бомбой гробовой,
Что стал членкором по фамилии Петров.

А Владик Коп подался в городок Сидней,
Где океан, балет и выпивка с утра,
Где нет, конечно, ни саней, ни трудодней,
Но также нету ни кола и ни двора.

Но кол-то ладно, не об этом разговор,
Дай бог, чтоб Владик там поднакопил деньжат.
Но где возьмет он старый сретенский наш двор?
Вот это жаль, вот это, правда, очень жаль.

Ну что же, каждый выбрал веру и житье,
Полсотни игр у смерти выиграв подряд,
И лишь майор десантных войск Н. Н. Зятьев
Лежит простреленный под городом Герат.

Отставить крики. Тихо, Сретенка, не плачь.
Мы стали все твоею общею судьбой —
Те, кто был втянут в этот несерьезный матч
И кто повязан стал веревкой бельевой.


Да, уходит наше поколение —
Рудиментом в нынешних мирах,
Словно полужесткие крепления
Или радиолы во дворах.

Юрий Визбор

А в тени снег лежит, как гора,
Будто снег тот к весне непричастен.
Ходит дворник и мерзлый февраль
Колет ломом на мелкие части.
Во дворах-то не видно земли,
Лужи - морем, асфальт - перешейком, -
И плывут в тех морях корабли
С парусами в косую линейку...

Здравствуй, здравствуй, мой Сретенский двор!
Вспоминаю сквозь памяти дюны:
Вот стоит, подпирая забор,
На войну опоздавшая юность.
Вот тельняшка - от стирки бела,
Вот сапог - он гармонью надраен, -
Вот такая в те годы была
Униформа московских окраин.

Много знали мы, дети войны,
Дружно били врагов-спекулянтов,
И неслись по дворам проходным
По короткому крику: "атанда!".
Кто мы были? Шпана - не шпана,
Безотцовщина с улиц горбатых,
Где, как рыбы, всплывали со дна
Серебристые аэростаты.

Видел я суету и простор,
Речь чужих побережий я слышал.
Я вплываю в свой Сретенский двор,
Словно в порт, из которого вышел.
Но пусты мои трюмы, в пыли,
Лишь надежды - и тех на копейку...
Ах, вернуть бы мне те корабли
С парусами в косую линейку!

(С)ЮВ

По самой длинной улице Москвы,
По самой тихой улице Москвы,
Где нет листвы, но много синевы,
Там наш трамвай скользит вдоль мостовых.

"Москва-12" - он не ледокол,
Да и Москва-речушка - не Нева, -
А мне с тобой так просто и легко,
Здесь не нужны ни песни, ни слова.

А в летних парках - развеселья дым,
Легка любовь и ненадежна грусть, -
И мы на это с палубы глядим,
Сюжет той пьесы зная наизусть.

Но наш вояж на счастье обречен,
И не вспугнуть бы это невзначай, -
И лишь плеча касается плечо,
Когда волна волнует наш трамвай.

От столкновений на бортах клеймо.
О, наши судьбы, словно корабли:
Немного краски, - временный ремонт, -
И вот опять мы в плаванье ушли.

Конечный пункт, асфальтовый причал, -
Мы сходим в жизнь, покинув тихий рай...
Ах, если б нас до старости качал
"Москва-12", старенький трамвай!

(С)ЮВ

2Baravik:

>По самой длинной улице Москвы...

как раз хотела выложить то же самое!

ладно...раз так)

Мы подъехали к Теплому Стану.
- Эй, водитель такси, отвернись!
- Дорогой, я вас ждать не устану!
- Дорогая, ты вся моя жизнь!

Ах, не судьи себе мы, не судьи,
Случай ходит у нас по пятам.
А вокруг, будто тысячи судеб,
Зажигает огни Теплый Стан.

Я из Внукова ангелом взмою
В отдаленные очень края,
Я еще от предчувствия взвою,
Поседею еще от вранья.

Память ваших измен тень наложит
На мое волевое лицо.
Это ж только цыгане - за ножик,
Мы-ж за рюмку, и дело с концом.

Ах, друзья меня крепко осудят,
Но я даю телеграмму: "Встречай!"
И с посудой шатаюсь по судну,
Захожу к корешам невзначай...

Вы из теплого прибыли края,
Я по северным плавал местам.
И, в окне Теплый Стан наблюдая,
Обнимаю я ваш теплый стан.

Юрий Визбор

В стенном шкафу перебираю, робок,
Обломки жизни, прожитой вчера, -
Коллекции картонок и коробок,
Китайские складные веера.

Как символы утраченного дома,
Безмолвный предъявляют мне укор
Родительские старые альбомы,
Отцовский довоенный "фотокор".

На снимке дом (в блокаду он разрушен),
И подпись снизу: "Тридцать пятый год."
Сокровищницы ёлочных игрушек
Для новогодних праздничных забот:

Снегурочки, ежи, аэропланы,
Шары и шпили. Помню, например,
Тот дирижаблик маленький стеклянный(С)


Спасибо за то, что ты есть.
За то, что твой голос весенний
Приходит, как добрая весть
В минуты сомнений.

Спасибо за искренний взгляд:
О чем бы тебя ни спросил я —
Во мне твои боли болят,
Во мне твои копятся силы.

...............................
Вхожу в нашу дружбу, как в чудо.
И радуюсь чуду при всех(С)


Мы на земле живем нелепо!
И суетливо...
Потому
Я отлучаюсь часто в небо,
Чтобы остаться одному.

Чтоб вспомнить то,
Что позабылось,
Уйти от мелочных обид,
И небо мне окажет милость —
Покоем душу напоит.

А я смотрю на землю сверху
Сквозь синеву,
Сквозь высоту —
И обретаю снова веру
В земную нашу доброту.

И обретаю веру в счастье,
Хотя так призрачно оно.
Как хорошо по небу мчаться,
Когда вернуться суждено.

Окончен рейс...
Прощаюсь с небом.
Оно печалится во мне.
А все вокруг покрыто снегом,
И пахнет небом на земле.

И жизнь не так уж и нелепа.
И мир вокруг неповторим.
То ль от недавней встречи с небом,
То ль снова от разлуки с ним.

(А.Дементьев)

Увы, мои друзья, уж поздно стать пилотом,
Балетною звездой, художником Дали, -
Но можно сесть в авто с разбитым катафотом,
Чтоб повидать все то, что видится вдали.

Итак, мы просто так летим по поворотам, -
Наивные гонцы высоких скоростей!
На миг сверкнет авто с разбитым катафотом,
В серебрянном шару росинки на листе.

А может, приступить к невиданным полетам?! -
И руль легко идет к коленям, как штурвал.
И вот летит авто с разбитым катафотом,
Там, где еще никто ни разу не летал.

Как просто, черт возьми, с себя стряхнуть болото,
До солнца долететь и возродиться вновь! -
Вот дом мой, вот авто с разбитым катафотом,
Вот старые друзья, а вот моя любовь!..

Но я спускаюсь вниз: пардон, сигналит кто-то, -
Мне левый поворот, на стрелку - и домой.
Вплетается Пегас с разбитым катафотом
В табун чужих коней, как в старое ярмо...

(С)ЮВ

Я живу вопреки слепоте тяготенья земного,
И мне жаль тех деревьев, что навзничь на землю легли.
Я себя не устал подтверждать в длинном списке живого, -
мне дышать не мешает кольцо горизонта земли.

Но есть круг - в нём царит круговая людская порука,
Ограничен им зрения угол, стреножен им лёгкий наш шаг,
В нём уютно, я знаю, владельцам послушно склонённого уха,
и тому, кто, шагая, привыкли смотреть, куда ставить башмак.

Но поёт о другом мне петух, толком петь не умея,
"Кукареку" поёт, не боясь сковородки молвы,
И мне нравится, что у подсолнуха так высока и так жилиста шея,
Угол зренья подсолнуха к солнцу, наклон головы.

Мелкий шрифт муравьёв мне приятней иного печатного шрифта,
А пчелиная музыка слаще иных сладкозвучных речей,
И живет эта жизнь от корней до вершин без подпорок и лифта,
Как разумный растратчик природы и честный её казначей.

Я живу вопреки слепоте тех людских представлений,
Чья негласная цель - кус жирнее прижать к животу.
Неразрывному кругу вещей, без особых о том сожалений,
я подсолнуха зренье и слух петуха предпочту.(С)

Жизнь ушла,отлетела,
Поневоле спеша,
На лицо и на тело
Проступает душа.

Огорчаться не надо,-
Всяк получит своё:
Старость-это награда
Или кара за всё.

Так что слишком и очень
Не сходите с ума,
Если кончилась осень
И настала зима.

Александр МЕЖИРОВ

- Такая пустота - захватывает дух...
Здесь все поражено каким-то страшным мором.
Здесь пепел над землей летит как черный пух,
Здесь вытравлено все - ни фауны, ни флоры.

- Постойте, как же так? Неужто я дальтоник?
Ужель чего-то съел и путаю цвета?
Мне видится пятно зеленое на склоне,
Где ранее была одна лишь чернота.

- Здесь был такой пожар, что Боже сохрани,
Здесь шел такой огонь, что испарились реки,
Здесь поросль выжгло в прах и в пыль сгорели пни,
Здесь больше ничего не вырастет вовеки...

- Да гляньте в телескоп, проверьте с вертолета,
Увидите, что здесь - вот так, из ничего,
Откуда-то взялось какое-то "чего-то"
Без всяких никаких условий для него.

- Хоть дождик поливай, хоть солнышко свети,
Хоть все вокруг залей питательным раствором,
Но даже то, что здесь сумеет прорасти,
Обречено на смерть - и очень-очень скоро...

- А зелень зелена. Сильна, жива, здорова.
И даже если вновь все сжечь и растоптать,
Когда-нибудь она зазеленеет снова,
Хоть может, нам того уже не увидать...

Иващенко и Васильев

Ах, как приятно протянуть свои конечности,
Свои конечности, свои конечности,
И пораздумывать часок-другой о вечности,
Часок о вечности - другой о вечности.

Мигая мне фонариком
Плывет баржа,
А следом три пескарика
И два моржа.

А в двадцати пяти шагах водица плещется,
Водица плещется, водица плещется,
И в темноте не то кричат, не то мерещится,
Не то зовут меня, не то мерещится.



Комар летит на костерок полузатушенный.
Полузатушенный, полузатушенный,
А я лежу во все места уже укушенный,
И в глаз укушенный, и в нос укушенный.



И потихонечку глаза мои слипаются,
То разлипаются, то вновь слипаются,
А в это время с неба звезды осыпаются,
Все осыпаются и осыпаются,



Давным-давно прошла баржа вдоль бережка реки,
Вдоль бережка реки, вдоль бережка реки,
И в теплом иле закемарили пескарики,
Мои пескарики, мои пескарики,

Пустую суету мою
Относит ввысь,
А я лежу и думаю
Простую мысль:

Покуда ноги есть - дорога не кончается,
Все не кончается, и не кончается,
Покуда ..па есть - с ней что-то приключается,
Все приключается, и приключается.


Иващенко и Васильев

- Смотри-ка, моя дорогая: к нам радуга в гости!
Какие законы Ньютона - лучей преломленье!
- Ах, глупенький, радуга - это ведь временный мостик
От неба до поля, от вечности и до мгновенья...

- Смотри-ка, моя дорогая, вот веточка мая!
- Ах, глупенький, это привет от далеких созвездий!
- Да? Какая ж ты умная, право, моя дорогая...
- Конечно, мой милый, ведь в небо смотреть интересней.

То листья, то вести, то снег, то весна,
То блестки надежд на цветных парашютах.
Разломанным яблоком всходит луна,
По сходням на берег стекают минуты,
Как капли времен без границ и без дна...

- Но хлеб-то, моя дорогая, рождается в поле!
Смотри-ка, засеяно поле пшеницей озимой.
- А небо засеяно звездами, глупенький Коля.
Ах, что-то сегодня с тобою мы несовместимы.

- Ну как же на небе нам жить Без крылечка и хлеба?
Пристроимся где-нибудь здесь в ожидании чуда.
- Согласна, но будем поглядывать в синее небо,
Поскольку уж если придут чудеса, то оттуда...
(С)ЮВ

К чему невольнику мечтания свободы?
Взгляни: безропотно текут речные воды
В указанных брегах, по склону их русла;
Ель величавая стоит, где возросла,
Невластная сойти. Небесные светила
Назначенным путем неведомая сила
Влечет. Бродячий ветр не волен, и закон
Его летучему дыханью положен.
Уделу своему и мы покорны будем,
Мятежные мечты смирим иль позабудем,
Рабы разумные, послушно согласим
Свои желания со жребием своим -
И будет счастлива, спокойна наша доля.
Безумец! не она ль, не вышняя ли воля
Дарует страсти нам? и не ее ли глас
В их гласе слышим мы? О, тягостна для нас
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втесненная судьбою.
(Е.Баратынский)

Снег выпал,
Грязь выпил,
Грязь выпила снег...
Не близок ночлег,
Но близок рассвет...
Сегодня заснуть не придется...
Как нежная пряжа, прядется
Глухой, неуверенный свет.

Снег выпал, согрелся в канаве,
Растаял на желтой траве...
То гуще, то реже тонами
Плывут облака
В не окрепшей пока
Синеве...

Двенадцать проталин
Сменялись местами,
Какие-то тени привстали...
Дорога в тумане
Тепла, как рука в рукаве...
...Снег выпал, растаял,
Но тая, оставил
Беззвучную речь за устами
И вкрадчивый блеск
На промокшей, полегшей ботве.
(С)Новелла Матвеева

Сквозь золотое сито
Поздних лиственниц
Процеживает солнце
Тихий свет.
(С)

Одинокий гитарист в придорожном ресторане.
Черной свечкой кипарис между звездами в окне.
Он играет и поет сидя, будто в черной раме.
Море черное за ним при прожекторной луне

Наш милейший рулевой на дороге нелюдимой,
Исстрадав без сигарет, сделал этот поворот.
Ах, удача, боже мой, услышать в краю родимом
Человеческую речь в обрамленьи нежных нот.

Ресторан полупустой, две танцующие пары,
Два дружинника сидят, обеспечивая мир.
Одинокий гитарист с добрым Генделем на пару
Поднимают к небесам этот маленький трактир.

И витает как дымок христианская идея,
Что когда-то повезет, если вдруг не повезло.
Он играет и поет, все надеясь и надеясь,
Что когда-нибудь добро победит в борьбе со злом.

Ах как трудно будет нам, если мы ему поверим,
С этим веком наш роман бессердечен и нечист.
Но спасает нас в ночи от позорного безверья -
Колокольчик под дугой, одинокий гитарист.



Юрий Визбор

Что-то все мелькает под луной,
Вычурной, манерной.
Шарик наш какой-то суетной,
Непомерно нервный.

Вот и лезет в голову твою
Чепуха любая.
Брось! Закрой глаза - я тебе спою,
- Баю-баю!..

Днем, какие латы не надень,
Защититься нечем.
Если вдруг приснится страшный день -
В ночь беги, я встречу.

Переждем у суток на краю,
Страхи обрубая.
Спи! Закрой глаза - я тебе спою:
- Баю-баю!..

Владимир Ланцберг
________________________
Но еж-то ведь знает,
что он не колючий.
Чего они все?..


Владимир Ланцберг

In the shadow of the moon,
She danced in the starlight
Whispering a haunting tune
To the night...

Velvet skirts spun 'round and 'round
Fire in her stare
In the woods without a sound
No one cared...
Through the darkened fields entranced,
Music made her poor heart dance,
Thinking of a lost romance...
Long ago...

Feeling lonely, feeling sad,
She cried in the moonlight.
Driven by a world gone mad
She took flight...

"Feel no sorrow, feel no pain,
Feel no hurt, there's nothing gained...
Only love will then remain,
She would say.

Shadow of the Moon, Shadow of the Moon...
Shadow of the Moon, Shadow of the Moon...

Through the darkened fields entranced,
Music made her poor heart dance,
Thinking of a lost romance...
Long ago...

Somewhere just beyond the mist
Spirits were seen flying
As the lightning led her way
Through the dark...

In the shadow of the moon,
She danced in the starlight
Whispering a haunting tune
To the night...

группа Blackmore`s Night.

Я пришел к Рождеству с пустым карманом.
Издатель тянет с моим романом.
Календарь Москвы заражен Кораном.
Не могу я встать и поехать в гости
ни к приятелю, у которого плачут детки,
ни в семейный дом, ни к знакомой девке.
Всюду необходимы деньги.
Я сижу на стуле, трясусь от злости.

Ах, проклятое ремесло поэта.
Телефон молчит, впереди диета.
Можно в месткоме занять, но это
— все равно, что занять у бабы.
Потерять независимость много хуже,
чем потерять невинность. Вчуже,
полагаю, приятно мечтать о муже,
приятно произносить «пора бы».

Зная мой статус, моя невеста
пятый год за меня ни с места;
и где она нынче, мне неизвестно:
правды сам черт из нее не выбьет.
Она говорит: «Не горюй напрасно.
Главное — чувства! Единогласно?»
И это с ее стороны прекрасно.
Но сама она, видимо, там, где выпьет.

Я вообще отношусь с недоверьем к ближним.
Оскорбляю кухню желудком лишним.
В довершенье всего, досаждаю личным
взглядом на роль человека в жизни.
Они считают меня бандитом,
издеваются над моим аппетитом.
Я не пользуюсь у них кредитом.
«Наливайте ему пожиже!»

Я вижу в стекле себя холостого.
Я факта в толк не возьму простого,
как дожил до Рождества Христова
Тысяча Девятьсот Шестьдесят Седьмого.
Двадцать шесть лет непрерывной тряски,
рытья по карманам, судейской таски,
ученья строить Закону глазки,
изображать немого.

Жизнь вокруг идет как по маслу.
(Подразумеваю, конечно, массу.)
Маркс оправдывается. Но, по Марксу,
давно пора бы меня зарезать.
Я не знаю, в чью пользу сальдо.
Мое существование парадоксально.
Я делаю из эпохи сальто.
Извините меня за резвость!

То есть все основания быть спокойным.
Никто уже не кричит: «По коням!»
Дворяне выведены под корень.
Ни тебе Пугача, ни Стеньки.
Зимний взят, если верить байке.
Джугашвили хранится в консервной банке.
Молчит орудие на полубаке.
В голове моей — только деньги.

Деньги прячутся в сейфах, в банках,
в чулках, в полу, в потолочных балках,
в несгораемых кассах, в почтовых бланках.
Наводняют собой Природу!
Шумят пачки новеньких ассигнаций,
словно вершины берез, акаций.
Я весь во власти галлюцинаций.
Дайте мне кислороду!

Ночь. Шуршание снегопада.
Мостовую тихо скребет лопата.
В окне напротив горит лампада.
Я торчу на стальной пружине.
Вижу только лампаду. Зато икону
я не вижу. Я подхожу к балкону.
Снег на крышу кладет попону,
и дома стоят, как чужие.

Равенство, брат, исключает братство.
В этом следует разобраться.
Рабство всегда порождает рабство.
Даже с помощью революций.
Капиталист развел коммунистов.
Коммунисты превратились в министров.
Последние плодят морфинистов.
Почитайте, что пишет Луций.

К нам не плывет золотая рыбка.
Маркс в производстве не вяжет лыка.
Труд не является товаром рынка.
Так говорить — оскорблять рабочих.
Труд — это цель бытия и форма.
Деньги — как бы его платформа.
Нечто помимо путей прокорма.
Размотаем клубочек.

Вещи больше, чем их оценки.
Сейчас экономика просто в центре.
Объединяет нас вместо церкви,
объясняет наши поступки.
В общем, каждая единица
по своему существу — девица.
Она желает объединиться.
Брюки просятся к юбке.

Шарик обычно стремится в лузу.
(Я, вероятно, терзаю Музу.)
Не Конкуренции, но Союзу
принадлежит прекрасное завтра.
(Я отнюдь не стремлюсь в пророки.
Очень возможно, что эти строки
сократят ожиданья сроки:
«Год засчитывать за два».)

Пробил час и пора настала
для брачных уз Труда — Капитала.
Блеск презираемого металла
(дальше — изображенье в лицах)
приятней, чем пустота в карманах,
проще, чем чехарда тиранов,
лучше цивилизации наркоманов,
общества, выросшего на шприцах.

Грех первородства — не суть сиротства.
Многим, бесспорно, любезней скотство.
Проще различье найти, чем сходство:
«У Труда с Капиталом контактов нету».
Тьфу-тьфу, мы выросли не в Исламе,
хватит трепаться о пополаме.
Есть влечение между полами.
Полюса создают планету.

Как холостяк я грущу о браке.
Не жду, разумеется, чуда в раке.
В семье есть ямы и буераки.
Но супруги — единственный вид владельцев
того, что они создают в усладе.
Им не требуется «Не укради».
Иначе все пойдем Христа ради.
Поберегите своих младенцев!

Мне, как поэту, все это чуждо.
Больше: я знаю, что «коемуждо...»
Пишу и вздрагиваю: вот чушь-то,
неужто я против законной власти?
Время спасет, коль они неправы.
Мне хватает скандальной славы.
Но плохая политика портит нравы.
Это уж — по нашей части!

Деньги похожи на добродетель.
Не падая сверху — Аллах свидетель,—
деньги чаще летят на ветер
не хуже честного слова.
Ими не следует одолжаться.
С нами в гроб они не ложатся.
Им предписано умножаться,
словно басням Крылова1.

Задние мысли сильней передних.
Любая душа переплюнет ледник.
Конечно, обществу проповедник
нужней, чем слесарь, науки.
Но, пока нигде не слыхать пророка,
предлагаю — дабы еще до срока
не угодить в объятья порока:
займите чем-нибудь руки.

Я не занят, в общем, чужим блаженством.
Это выглядит красивым жестом.
Я занят внутренним совершенством:
полночь — полбанки — лира.
Для меня деревья дороже леса.
У меня нет общего интереса.
Но скорость внутреннего прогресса
больше, чем скорость мира.

Это — основа любой известной
изоляции. Дружба с бездной
представляет сугубо местный
интерес в наши дни. К тому же
это свойство несовместимо
с братством, равенством, и, вестимо,
благородством невозместимо,
недопустимо в муже.

Так, тоскуя о превосходстве,
как Топтыгин на воеводстве,
я пою вам о производстве.
Буде указанный выше способ
всеми правильно будет понят,
общество лучших сынов нагонит,
факел разума не уронит,
осчастливит любую особь.

Иначе — верх возьмут телепаты,
буддисты, спириты, препараты,
фрейдисты, неврологи, психопаты.
Кайф, состояние эйфории,
диктовать нам будет свои законы.
Наркоманы прицепят себе погоны.
Шприц повесят вместо иконы
Спасителя и Святой Марии.

Душу затянут большой вуалью.
Объединят нас сплошной спиралью.
Воткнут в розетку с этил-моралью.
Речь освободят от глагола.
Благодаря хорошему зелью,
закружимся в облаках каруселью.
Будем спускаться на землю
исключительно для укола.

...

...
Я уже вижу наш мир, который
покрыт паутиной лабораторий.
А паутиною траекторий
покрыт потолок. Как быстро!
Это неприятно для глаза.
Человечество увеличивается в три раза.
В опасности белая раса.
Неизбежно смертоубийство.

Либо нас перережут цветные.
Либо мы их сошлем в иные
миры. Вернемся в свои пивные.
Но то и другое — не христианство.
Православные! Это не дело!
Что вы смотрите обалдело?!
Мы бы предали Божье Тело,
расчищая себе пространство.

Я не воспитывался на софистах.
Есть что-то дамское в пацифистах.
Но чистых отделять от нечистых —
не наше право, поверьте.
Я не указываю на скрижали.
Цветные нас, бесспорно, прижали.
Но не мы их на свет рожали,
не нам предавать их смерти.

Важно многим создать удобства.
(Это можно найти у Гоббса.)
Я сижу на стуле, считаю до ста.
Чистка — грязная процедура.
Не принято плясать на могиле.
Создать изобилие в тесном мире
это по-христиански. Или:
в этом и состоит Культура.

Нынче поклонники оборота
«Религия — опиум для народа»
поняли, что им дана свобода,
дожили до золотого века.
Но в таком реестре (издержки слога)
свобода не выбрать — весьма убога.
Обычно тот, кто плюет на Бога,
плюет сначала на человека.

«Бога нет. А земля в ухабах».
«Да, не видать. Отключусь на бабах».
Творец, творящий в таких масштабах,
делает слишком большие рейды
между объектами. Так что то, что
там Его царствие,— это точно.
Оно от мира сего заочно.
Сядьте на свои табуреты.

Ночь. Переулок. Мороз блокады.
Вдоль тротуаров лежат карпаты.
Планеты раскачиваются, как лампады,
которые Бог возжег в небосводе
в благоговенье своем великом
перед непознанным нами ликом
(поэзия делает смотр уликам),
как в огромном кивоте.

В Новогоднюю ночь я сижу на стуле.
Ярким блеском горят кастрюли.
Я прикладываюсь к микстуре.
Нерв разошелся, как черт в сосуде.
Ощущаю легкий пожар в затылке.
Вспоминаю выпитые бутылки,
вологодскую стражу, Кресты, Бутырки.
Не хочу возражать по сути.

Я сижу на стуле в большой квартире.
Ниагара клокочет в пустом сортире.
Я себя ощущаю мишенью в тире,
вздрагиваю при малейшем стуке.
Я закрыл парадное на засов, но
ночь в меня целит рогами Овна,
словно Амур из лука, словно
Сталин в XVII съезд из «тулки».

Я включаю газ, согреваю кости.
Я сижу на стуле, трясусь от злости.
Не желаю искать жемчуга в компосте!
Я беру на себя эту смелость!
Пусть изучает навоз кто хочет!
Патриот, господа, не крыловский кочет.
Пусть КГБ на меня не дрочит.
Не бренчи ты в подкладке, мелочь!

Я дышу серебром и харкаю медью!
Меня ловят багром и дырявой сетью.
Я дразню гусей и иду к бессмертью,
дайте мне хворостину!
Я беснуюсь, как мышь в темноте сусека!
Выносите святых и портрет Генсека!
Раздается в лесу топор дровосека.
Поваляюсь в сугробе, авось остыну.

Ничего не остыну! Вообще забудьте!
Я помышляю почти о бунте!
Не присягал я косому Будде,
за червонец помчусь за зайцем!
Пусть закроется — где стамеска!—
яснополянская хлеборезка!
Непротивленье, панове, мерзко.
Это мне — как серпом по яйцам!

Как Аристотель на дне колодца,
откуда не ведаю что берется.
Зло существует, чтоб с ним бороться,
а не взвешивать на коромысле.
Всех скорбящих по индивиду,
всех подверженных конъюнктивиту,
всех к той матери по алфавиту:
демократия в полном смысле!

Я люблю родные поля, лощины,
реки, озера, холмов морщины.
Все хорошо. Но дерьмо мужчины:
в теле, а духом слабы.
Это я верный закон накнокал.
Все утирается ясный сокол.
Господа, разбейте хоть пару стекол!
Как только терпят бабы?

Грустная ночь у меня сегодня.
Смотрит с обоев былая сотня.
Можно поехать в бордель, и сводня —
нумизматка — будет согласна.
Лень отклеивать, суетиться.
Остается тихо сидеть, поститься
да напротив в окно креститься,
пока оно не погасло.

«Зелень лета, эх, зелень лета!
Что мне шепчет куст бересклета?
Хорошо пройтись без жилета!
Зелень лета вернется.
Ходит девочка, эх, в платочке.
Ходит по полю, рвет цветочки.
Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки.
В небе ласточка вьется».
(С)ИБ 14 января 1967

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

В развалинах мерцает огонек,
Там кто-то жив, зажав огонь зубами.
И нет войны, и мы идем из бани,
И мир пригож, и путь мой так далек!..
И пахнет от меня за три версты
Живым куском хозяйственного мыла,
И чистая над нами реет сила -
Фланель чиста и волосы чисты!
И я одета в чистый балахон,
И рядом с чистой матерью ступаю,
И на ходу почти что засыпаю,
И звон трамвая серебрит мой сон.
И серебрится банный узелок
С тряпьем. И серебрится мирозданье.
И нет войны, и мы идем из бани,
Мне восемь лет, и путь мой так далек!..
И мы в трамвай не сядем ни за что -
Ведь после бани мы опять не вшивы!
И мир пригож, и все на свете живы,
И проживут теперь уж лет по сто!
И мир пригож, и путь мой так далек,
И бедным быть для жизни не опасно,
И, господи, как страшно и прекрасно
В развалинах мерцает огонек.

(с) Юнна Мориц