МЕМОРИАЛ...

Великий фантаст. Кумир моего детства.
Марсианские хроники, Вино из одуванчиков всегда со мной.

Эпоха.....жаль, великий писатель!

Брэдбери.... ужасная новость :(( Величайший писатель без всякого преувеличения. Совершенно непохожий на других фантастов. Один из любимейших с первого рассказа и по сей день. Философ, каждое произведение которого оседает глубоко в душе, мыслитель, заставляющий смотреть на вещи часто с совершенно незнакомой точки зрения...
451 градус по Фаренгейту, Вино из одуванчиков, Были они смуглые и золотоглазые, И грянул гром, Запах сарсапарели - навсегда в числе любимейших произведений.

"Если бы мы слушались нашего разума, у нас бы никогда не было любовных отношений. У нас бы никогда не было дружбы. Мы бы никогда не пошли на это, потому что были бы циничны: «Что-то не то происходит» — или: «Она меня бросит» — или: «Я уже раз обжёгся, а потому…» Глупость это. Так можно упустить всю жизнь. Каждый раз нужно прыгать со скалы и отращивать крылья по пути вниз"

2TangoDancer:

>Брэдбери.... ужасная новость :(( Величайший писатель
>без всякого преувеличения. Совершенно непохожий
>на других фантастов. Один из любимейших с первого
>рассказа и по сей день. Философ, каждое произведение
>которого оседает глубоко в душе, мыслитель, заставляющий
>смотреть на вещи часто с совершенно незнакомой
>точки зрения...
>451 градус по Фаренгейту, Вино из одуванчиков,
>Были они смуглые и золотоглазые, И грянул гром,
>Запах сарсапарели - навсегда в числе любимейших произведений.
>"Если бы мы слушались нашего разума, у нас бы
>никогда не было любовных отношений. У нас бы никогда
>не было дружбы. Мы бы никогда не пошли на это,
>потому что были бы циничны: «Что-то не то происходит»
>— или: «Она меня бросит» — или: «Я уже раз обжёгся,
>а потому…» Глупость это. Так можно упустить всю
>жизнь. Каждый раз нужно прыгать со скалы и отращивать
>крылья по пути вниз"

Присоединяюсь. Не помню,откуда цитата?

Влад Крутов/ все

Особенно поразительно то, что до самого своего конца Брэдбери сохранял ясную голову и продолжал писать.
А в остальном я даже не знаю, что сказать. 92 года, дай бог каждому такую плодотворную и насыщенную жизнь, но это один из любимейших моих писателей в независимости от жанра, и сердце щемит.

...

2ieroglif:

>2TangoDancer:
"Если бы мы слушались нашего разума, у нас бы
>>никогда не было любовных отношений. У нас бы
>никогда
>>не было дружбы. Мы бы никогда не пошли на это,
>>потому что были бы циничны: «Что-то не то происходит»
>>— или: «Она меня бросит» — или: «Я уже раз обжёгся,
>>а потому…» Глупость это. Так можно упустить
>всю
>>жизнь. Каждый раз нужно прыгать со скалы и отращивать
>>крылья по пути вниз"
>Присоединяюсь. Не помню,откуда цитата?

Это из эссе в "Браун Юниверсити Геральд"(студенческой газете Универсистета Брауна) середины 90-х.

Рэй Брэдбери.
Улыбка.

На главной площади очередь установилась еще в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое подстраивались к очереди еще люди, которых приманил в город праздник и базарный день.
Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче. Мальчишка притоптывал на месте и дул на свои красные, в цыпках руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины, одежду соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин впереди.
- Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань? – сказал человек за его спиной.
- Это мое место, я тут очередь занял, - ответил мальчик.
- Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы свое место тому, кто знает в этом толк!
- Оставь в покое парня, - вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди.
- Я же пошутил. – Задний положил руку на голову мальчишки. (Мальчик угрюмо стряхнул ее.) – Просто подумал, чудно это: ребенок, такая рань, а он не спит.
- Этот парень знает толк в искусстве, ясно? – сказал заступник, его фамилия была Григсби. – Тебя как звать-то, малец?
- Том.
- Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку – верно, Том?
- Точно!
Смех покатился по шеренге людей.
Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть желудок, но мало кто покупал, мало кому это было по карману.
Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.
- Говорят, она улыбается, - сказал мальчик.
- Ага, улыбается, - ответил Григсби.
- Говорят, она сделана из краски и холста.
- Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая, - я слышал – была на доске нарисована; в незапамятные времена.
- Говорят, ей четыреста лет.
- Если не больше. Коли уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год.
- Две тысячи шестьдесят первый!
- Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была… И достались нам только рожки да ножки.
Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой.
- Скоро мы ее увидим? – уныло протянул Том.
- Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четыре латунных столбика бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни.
- Ладно, сэр.
Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.
- А зачем мы все тут собрались? – спросил, подумав, Том. – Почему мы должны плевать?
Григсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.
- Э, Том, причин уйма. – Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз. – Тут дело в ненависти. Ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне: как мы дошли до такого состояния? Города – груды развалин; дороги от бомбежек – словно пила: вверх-вниз; поля по ночам светятся, радиоактивные… Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость?
- Да, сэр, конечно.
- То-то и оно… Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть, но такова человеческая природа.
- А есть хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели? – сказал Том.
- Во-во! А все эта орава идиотов, которая заправляла миром в прошлом!.. Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами – новые троглодиты: ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников, Том. Наших праздников…
Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!..
- Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я разбил переднее стекло. Стекло, помнишь? Господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх!
Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.
- А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски! Бамм! Но лучше всего, - продолжал вспоминать Григсби, - было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов – и взорвали их вместе! Представляешь себе, Том!
Том подумал.
- Ага.
Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди обломков зданий.
- Сэр, это больше никогда не вернется?
- Что – цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае, не мне!
- А я так готов ее терпеть, - сказал один из очереди. – Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны…
- Чего зря болтать-то! – крикнул Григсби. – Все равно впустую.
- Э-э, - упорствовал один из очереди, - не торопитесь. Вот увидите: еще появится башковитый человек, который ее подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой.
- Не будет этого, - сказал Григсби.
- А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам – нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно.
- Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!
- Почему же? Может, на этот раз все будет иначе.
Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке листок бумаги. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед – шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто-часто, и земля жгла его босые пятки.
- Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай!

(TBC)

По углам огороженной площадки стояли четверо полицейских – четверо мужчин с желтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней.
- Это для того, - уже напоследок объяснил Григсби, - чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!
Том замер перед картиной, глядя на нее.
- Ну плюй же!
У мальчишки пересохло во рту.
- Том, давай! Живее!
- Но, - медленно произнес Том, - она же красивая!
- Ладно, я плюну за тебя!
Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и Том, отвечая на ее взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка.
- Она красивая, - повторил он.
- Иди уж, пока полиция…
- Внимание!
Очередь притихла. Только что они бранили Тома – стал, как пень! – а теперь все повернулись к верховому.
- Как ее звать, сэр? – тихо спросил Том.
- Картину-то? Кажется, «Мона Лиза»… Точно: «Мона Лиза».
- Слушайте объявление, - сказал верховой. – Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять активное участие в уничтожении…
Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста… Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жесткие лоскуты, рвали их в мелкие-мелкие клочья.
Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.
- Эй, Том, ты что же! – крикнул Григсби.
Не говоря ни слова, всхлипывая, Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку. Он бежал и бежал не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.
На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через нее. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башки, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит. Спит мать, отец, брат. Тихонько, молча он скользнул в узкую дверь и лег, часто дыша.
- Том? – раздался во мраке голос матери.
- Да.
- Где ты болтался? – рявкнул отец. – Погоди, вот я тебе утром всыплю…
Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде.
- Ложись! – негромко прикрикнула на него мать.
Еще пинок.
Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.
Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял ее. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста.
Мир спал, освещенный луной.
А на его ладони лежала Улыбка.
Он смотрел на нее в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова:
«Улыбка, чудесная улыбка…»
Час спустя он все еще видел ее, даже после того, как осторожно сложил и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним – Улыбка. Ласковая, добрая, она была там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру. (C)

2Costa Costella:

> Рэй Брэдбери

Хотя и много лет было, но все равно жаль(
Светлая память.

Между прочим,в оригинале Брэдбери не кажется таким уж великим.Спасибо нашим талантливым переводчикам.Всё равно жаль-ушёл человек-глыба.

>>Между прочим,в оригинале Брэдбери не кажется таким уж великим.

Однако!
Может, у вас просто английский не родной, поэтому вы не можете его полностью воспринимать? ;)

Рэй Брэдбери.Светлая память...

Ну да.Видимо,так и есть.В переводах он гений.Или инглиш сам по себе суховат,или я его не очень-то и знаю,но переводах он гений Ещё один.С кем нам посчастливилось жить в одно время.

Как бы ты ни выучил иностранный язык, на каком бы уровне им ни овладел, всё равно воспринимать его так же, как и носитель, не сможешь. Сужу по себе и немецкому. Думаю, это уместно и для всех языков.

Он наставлял нас добру, и потому потеря ощущается особенно остро...

с переводами ему повезло, да, но читывал я и оригиналы - тоже нормально

...вот сейчас узнал, что первопубликация "Фаренгейта" - в "Playboy"... вот тебе и плейбой...

Ещё под 23-м.

Я читала Фаренгейт и в оригинале тоже. Было немножко тяжеловато, но все равно очень понравилось!