Группа Czerwone Gitary (Червоне гитары) и другие исполнители из стран Восточной Европы

А мне у Будки суфлёра больше всех нравится эта песня!

А мне вот эта :

МУЗЕЙ КАТЫНИ

В память о жертвах Катынского расстрела 1940 года, а также как дань людям, которые на протяжении многих лет стремились раскрыть правду об нем, 17 сентября в Варшаве открыто новое здание Катынского музея.

Это второй после Музея Варшавского восстания современный музей, который возвращает к памяти о самых важных событиях истории Польши.

«Катынский музей – это следующее наравне с Музеем Варшавского восстания место, которое – я в это верю – станет местом национального поломничества. Паломничества также образовательного – для солдат (...), для молодежи. (Верю) что оно будет посещаемо, будет популярно; что множество молодых людей в нашей стране будет говорить: есть два места, которые обязательно нужно увидеть в Варшаве, чтобы глубже познать Польшу: Музей Варшавского восстания и Музей Катыни», - сказал Президент Республики Польши Анджей Дуда во время торжественной церемонии открытия нового здания Катынского музея.

Главным мотивом Катынского музея является дорога. Дорога, которая привела почти 22 тысячи граждан Польши, в том числе более 10 тысяч офицеров армии и полиции через плен к месту казни, где они погибли от рук сотрудников НКВД. Осмотр Катынского музея начинается на парадной площади на территории размером в 3,5 гектара парка Варшавской Цитадели. Там ровными рядами высажено 90 деревьев граб, которые подобно солдатам несут почетный караул перед Музеем. В центре установлен дубовый крест.

«Мы открываем сегодня музей, который ждали поколения поляков. Музей, который увековечит преступление, совершенное в отношении польского народа советским таталитаризмом», - сказала премьер-министр Ева Копач во время торжественного открытия Катынского музея в Варшавской цитадели.

Дорога ведет к зданию Цитадели, 19-вековой крепости, где на двух этажах размещается музейная экспозиция. Сначала посетители узнают о обстоятельствах Катынского расстрела. Информация отображается на мультимедийных экранах, размещенных в ящиках. Затем при помощи специальной платформы посетители съезжают на нижний уровень музея, носящий название «Свидетельство». Там хранится около 5,5 тысяч подлинных артефактов из катынских могил. Далее расположена Аллея Отсутсвующих, а также Катыньская Эпитафия (15 досок с именами жертв). К выходу из Музея на парадную площадь ведут большие ступени, рассеченные узкой струйкой воды, стекающей вниз к Эпитафии, которая символизирует усилия многих людей, главным образом катынских семей, в стремлении открыть правду о событиях в апреле 1940 года.

Весной 1940 года в окрестностях Катыни под Смоленском, Медного под Тверью, Быковни около Киева, в Пятихатке в окрестностях Харькова, и, вероятно, также в Беларуси советская политическая полиция – НКВД убила почти 22 тысячи польских граждан, среди них – более 10 тысяч офицеров армии и полиции. Решение о казни «военнопленных» приняли высшие органы власти Союза Советских Социалистических Республик. Решение принято резолюцией Политбюро ЦК Коммунистической партии (большевиков) от 5 марта 1940 года (так называемое «катынское решение»). Только в 1990 году СССР официально признал, что расстрел совершил НКВД (ранее советские власти отрицали свою ответственность за совершенное преступление).

- «Речь Посполита должна обладать огромным сердцем, чтобы вместить в себя все эти жертвы и их близких. И у нее есть такое сердце уже давно. Это гигантская задача, ведь нужны и поиски, и эксгумации, и идентификации везде, где только это возможно, и строительство кладбищ», - сказал во время церемонии открытия нового здания Музея секретарь Совета по защите памяти борьбы и мученичества Анджей Кунерт, руководитель команды, которая создала историческо-выставочный сценарий для Катынского музея.

...

...

Марыля на отдыхе(в Греции)

Марыля за работой

17 сентября 1939 - конец известного мира в воспоминаниях

Подписание пакта о ненападении между Германией и Советским Союзом (Пакт Молотова-Риббентропа), фото AKG Images / East News

Пакт подписан о ненападении -
Можно вина в бокалы разлить.
Вся Европа сегодня поделена -
Завтра Азию будем делить!
Смотрят гости на Кобу с опаскою.
За стеною ликует народ.
Вождь великий сухое шампанское
За немецкого фюрера пьет.

(Александр Городницкий)

Агрессия или помощь братским народам?

Ранним утром 17 сентября Советский Союз, вслед за гитлеровской Германией и на ее стороне, открыто вступил во Вторую мировую войну. Красная Армия, согласно секретному приложению к пакту Молотова-Риббентропа, пересекла государственную границу Польши на всем ее протяжении – от Полоцка до Каменец-Подольского. Против 12 тысяч польских пограничников, защищавших восточную границу Польши, выступили более 600 тысяч красноармейцев. Советские войска напали на поляков без предъявления ультиматума.

Через пару часов после этого польского посла Вацлава Гжибовского вызвали на ковер к замнаркому иностранных дел Владимиру Потемкину, который вручил ему ноту, подписанную Молотовым. Нота звучала следующим образом:

Господин Посол!

Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность польского государства. В течение десяти дней военных операций Польша потеряла все свои промышленные районы и культурные центры. Варшава, как столица Польши, не существует больше. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что польское государство и его правительство фактически перестали существовать. Тем самым прекратили свое действие договоры, заключенные между СССР и Польшей. Предоставленная самой себе и оставленная без руководства, Польша превратилась в удобное поле для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Поэтому, будучи доселе нейтральным, Советское правительство не может больше нейтрально относиться к этим фактам.

Советское правительство не может также безразлично относиться к тому, чтобы единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошенные на произвол судьбы, оставались беззащитными.

Ввиду такой обстановки Советское правительство отдало распоряжение Главному командованию Красной Армии дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии.

Одновременно Советское правительство намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью.

Примите, Господин Посол, уверения в совершенном к Вам почтении.

Народный Комиссар Иностранных Дел СССР
В. Молотов

По воспоминаниям Потемкина, «посол, от волнения с трудом выговаривавший слова», заявил, что не может принять вручаемую ему ноту. «Он отвергает оценку, даваемую нотой военному и политическому положению Польши. Посол считает, что польско-германская война только начинается и что нельзя говорить о распаде польского государства». Гжибовский «восклицал, что, если вторжение произойдет, это будет означать четвертый раздел и уничтожение Польши». Восклицания польского посла, однако, имели примерное такое же значение, как противостояние улан, отчаянно сражавшихся против советских танков в деревне Кодзевцы недалеко от Гродно:

(…) И с гудением танки,
как ногтем - шоколадную фольгу,
разгладили улан.
Достань стаканы
и выпьем водки за улан, стоящих
на первом месте в списке мертвецов,
как в классном списке.

(Иосиф Бродский, «1 сентября 1939. Осенний вечер»)

Утром 17 сентября «к гражданам и гражданкам великой страны» обратился Молотов.

«В Польше создалось положение, требующее со стороны Советского правительства особой заботы в отношении безопасности своего государства. Польша стала удобным полем для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР», - заявил он.

Советский Союз великодушно решил позаботиться и об интересах «единокровных украинцев и белорусов, проживающих в Польше и раньше находившихся на положении бесправных наций, а теперь и вовсе брошенных на волю случая». Советское правительство посчитало «своей священной обязанностью подать руку помощи своим братьям-украинцам и братьям-белорусам, населяющим Польшу».

Чтение выступления Молотова вызывает дежавю - про защиту населения от «карателей» мы, спустя 76 лет, слышим из пропагандистских радиоприемников и телевизоров, новой, но по-старому агрессивной России.

Реакция советских граждан

Подписание договора о ненападении между Германией и Советским Союзом (Пакт Молотова-Риббентропа), фото Марек Скорупский/ Forum

Как советские граждане воспринимали весть о действиях Красной Армии на территории Польши? Вот, например, писатель Константин Симонов, который через пару лет напишет пронзительные в своей лиричности военные стихи, встречает советскую акцию по освобождению братских народов «с чувством безоговорочной радости»:

«Надо представить себе атмосферу всех предыдущих лет, советско-польскую войну 1920 года, последующие десятилетия напряженных отношений с Польшей, осадничество, переселение польского кулачества в так называемые восточные коресы (видимо, кресы - примечание автора), попытки колонизации украинского и, в особенности, белорусского населения, белогвардейские банды, действовавшие с территории Польши в двадцатые годы, изучение польского языка среди военных как языка одного из наиболее возможных противников, процессы белорусских коммунистов. В общем, если вспомнить всю эту атмосферу, то почему же мне было тогда не радоваться тому, что мы идем освобождать Западную Украину и Западную Белоруссию? Идем к той линии национального размежевания, которую когда-то, в двадцатом году, считал справедливой, с точки зрения этнической, даже такой недруг нашей страны, как лорд Керзон, и о которой вспоминали как о линии Керзона, но от которой нам пришлось отступить тогда и пойти на мир, отдававший Польше в руки Западную Украину и Белоруссию, из-за военных поражений, за которыми стояли безграничное истощение сил в годы мировой и гражданской войны, разруха, неприконченный Врангель, предстоящие Кронштадт и антоновщина, - в общем, двадцатый год. То, что происходило, казалось мне справедливым, и я этому сочувствовал».

«Советская акция», длившаяся 12 дней, за которые советские войска, продвинулись на почти 300 км вглубь Польши и «заняли территорию общей площадью свыше 190 тыс. кв. км с населением более 12 млн. человек, в том числе более 6 млн. украинцев и около 3 млн. белорусов», воспринималась советскими гражданами как благородное по своей сути освобождение братских народов от панского гнета. В периодической печати печатались переведенные с украинского на русский стишки и песни, изображавшие подневольную жизнь крестьян в Западной Украине и Беларуси:

«Хорошо нам так живется,
Что нельзя сказать
В понедельник иди рано
Пану жито жать.
А во вторник снопы в копны
Пану складывают хлопы,
А в середу в панском поле
Пахотой набьешь мозоли.
А четверг пошлет погоду –
Забирайся на подводу
Рожь возить да скирдовать,
Очеретом накрывать.

(Рабочий путь (Смоленск). 1939. 3 октября)

Польские солдаты, без боя сдавшие своим позиции, высмеивались советской пропагандой:

«Трусость - вот заметное свойство польского офицера» (Правда, 27 сентября 1939)
или

«Диалог с польским лётчиком, взятым в плен во время освобождения Красной Армией Западной Украины и Западной Белоруссии:
- Сколько раз вы встречались с немецкой авиацией?
- Три раза.
- А сколько раз удрали, не приняв боя?
- Три раза.
- Значит, вы ни разу не приняли боя, ни разу не сражались?
- Да, - вынужден признаться офицер под дружный хохот всех присутствующих при беседе».

(Правда, 27 сентября 1939)

Как отмечает Рафал Внук из варшавского Музея Второй мировой войны, тогда, в сентябре 1939, «на среднюю европейскую страну напали две крупнейшие империи тогдашней Европы».

«Для польской армии тогда сбылся кошмарный сон. Самый страшный - и с военной, и с политической точки зрения. Для многих граждан Польши сентябрь 1939 года оказался концом того мира, который был им известен. Концом независимости, полученной за 20 лет до этого. Это был конец определенного исторического этапа».

«Этот мерзкий поступок внушает страх»

Встреча красной армии с немцами, 22 сентября 1939, Польша. Репродукция FoKa / Forum

В томе «Дневники из обороняющейся Варшавы» собраны записи варшавян, встретивших войну в столице. Вот как одна из авторов, имя которой «Анна» надписано карандашом в книге, находящейся в собрании Национальной библиотеки», вспоминает день, когда она узнала о нападении СССР на Польшу:

20.IX. - Новый удар. Советские войска перешли границу Польши. Польское правительство выразило острый протест против нарушения границ. Франция и Англия выслали протестные ноты с ультимативным требованием вывести войска. Эта новости производит ужасающее впечатление. Сможет ли уставшая армия воевать на двух фронтах? Наши предыдущие достижения могут оказаться бессмысленными. Этот мерзкий поступок внушает отвращение и страх. Что с нами будет? Все перемешалось в голове. («Дневник из осажденной Варшавы»)

Никто не спешил на помощь Польше, получившей «удар в спину». Состояние беспомощности, беззащитности и одиночества сменялось пониманием того, что измученная борьбой с немцами польская армия, не готовая к войне и внезапно получившая удар с другой стороны, неспособна защищаться, что поражение предрешено, впереди оккупация, а затем необходимость прощать и находить общий язык.

Збигнев Херберт уже после войны написал стихотворение, которое так и называется «17 IX». Оно посвящено Юзефу Чапскому - польскому художнику и писателю, который был взят в плен советскими войсками, находился в лагере польских военнопленных в Старобельске и Грязовце. В тексте Херберта на идиллическую беззащитную Польшу, по дорогам которой топают герои детских сказок нападает «захватчик», а страна не сопротивляется. Она, мирная и живущая мирной ленивой жизнью, не ждет нападения.

Моя беззащитная родина примет тебя захватчик
и дорога по которой Ясь и Малгося топали в школу
не разверзнется бездной
Реки слишком ленивы не склонны к потопам
рыцари спящие в горах спать будут дальше
стало быть ты легко войдешь незваный гость

(в пер. Владимира Британишского)

Сопротивление поляков, «смешных карбонариев», «заговорщиков свободы», как будто сошедших с пыльных музейных полок и страниц приключенческой или революционной литературы, овеяно в тексте Херберта романтизмом. Их борьба, как кажется, бесполезна и смешна. Они оказываются преданы.

Но сыновья этой земли сойдутся ночью
смешные карбонарии заговорщики свободы
будут чистить свои музейные ружья
присягать будут птице и двухцветному флагу
А потом как всегда будут зарева взрывы
мальчишки как с картинки бессонные командиры
груз поражения за плечами ржаво-рыжие поля славы
бодрящее знанье что нам никто не поможет

Но вдруг получается, что сама земля, в первом четверостишье окутанная дремой, находящаяся в бездействии, вдруг вступает в борьбу с оккупантом. Принимая его, она дает ему то, что у нее есть - «сажень земли под ветлой», оставляет его у себя, как он и хотел, но мертвого.

Моя беззащитная родина примет тебя захватчик
и даст тебе сажень земли под ветлой и тебя упокоит
тобы те что придут после нас учились снова
труднейшему из искусств — искусству прощать

По замечанию Ксении Старосельской, «одно из национальных качеств поляков - это способность в сложных ситуациях, в очень трудных, как сейчас говорят, экстремальных, собраться и совершить подвиг. Другое дело, что иногда этот подвиг оказывается бессмысленным. Но в этом есть и какие-то романтические черты характера, которые, разумеется, не могут не быть отражены в литературе».

Голоса маленьких свидетелей

Германо-советская демаркационная линия, Польша, 1939. Репродукция FoKa / Forum

Каким 17 сентября 1939 года стало для детей, живущих на территориях, присоединенных к Советскому Союзу, для тех самых Яся и Малгоси, о которых пишет Херберт? Какими они увидели захватчика, о чем не могут забыть?

Леонция Андрукьянец родилась в 1922 году в Вильнюсской области в деревне Бруканишки. Тут она пережила войну вместе с родителями:

Пришли Советы, начали вывозить людей. Мы смотрим через окно. Маленького ребенка егеря забирают! Что это за должность такая - егерь! Девочке было три года, и их всей семьей забирали в Сибирь. Моя мамуся сушила дома сухари. Возле нас была граница и там был шлагбаум. Приезжали солдаты, и на мамусю кричали: «Вас никто не депортирует! Зачем вы эти сухари сушите?»

Мария Магалинская родилась в Бресте в 1929 году. В сентябре 1939 года ее отец, офицер Войска Польского, попал в плен к немцам. Мать с дочерьми переехала в Вильнюс. Мария, которой в 1939 году, было 9 лет, хорошо помнит, как проходил совместный парад Красной Армии и гитлеровцев в Бресте:
Прошел парад немецкой и российской армии по случаю победы над поляками. Это было 20-ого или 21-ого сентября. Я была еще в Бресте. Потом нас выгнали из дома. Немцы прошли, как бы это сказать, потихоньку. Кофе, чай пили. А большевики прогнали нас в том, в чем мы были. А самое страшное было то, что на моих глазах во дворе - а мне было всего 9 лет - убили польского полковника за то, что он не хотел снять польскую военную форму. Этого невозможно забыть. Ему сказали: «Сними!» Он ответил: «Не сниму!» И они его убили.

Я на уроках истории, когда говорили, что россияне нас спасли, всегда выступала и говорила, что я знаю, как это было - что вначале пришли немцы, а потом россияне пришли в Брест. Какая помощь! Это бред. Когда пришли россияне, в Бресте начался кошмар. Нас выгоняли из домов, расстреливали жен офицеров. Нам подарили жизнь, но всю жизнь нас преследовали. Мы три раза попадали в списки депортируемых в Россию в Сибирь. Они приезжали ночью и увозили. Всех наших соседей депортировали. А бабушка нас прятала и говорила, что нас нет.

Ванда Магрена родилась в 1933 году в деревне Кезики в Вильнюсской области. В 1940 года советская армия арестовала ее отца:

Они пришли ночью. Вчетвером. Я спала. Включили свет. И спрашивают моего отца - кто он и есть ли у него оружие. Всё, что было дома, съели. А мама говорит: «Детка, проси этих дядей, чтобы они отца не забирали!» Я им руки целовала, просила, бегала за ними в одной рубашечке. А они забрали в ночь моего отца, и с тех пор мы его не видели и не слышали. Я осталась с мамой. Война. Пришли партизаны, забрали последнюю лошадь. Было тяжело.
Некоторые маленькие свидетели большой и жуткой истории запомнили забавные истории. Советские солдаты - грязные, измученные деревенские парнишки - вызывали у них даже сочувствие. Луция Турович, которая родилась в 1930 году в деревне недалеко от Барановичей, вспоминала, как к ним домой пришел красноармеец:

И наступило 17 сентября. Пришла советская армия. Как это было страшно. Они были такими грязными. Не все боялись - некоторые ждали, встречали их как будто освободителей. А родители всегда боялись большевиков. Заходит такой солдат. Мне он казался ужасным - молодой высокий парень. Хотя солдат как солдат. Он не виноват, куда его погнали, туда и пришел. В длинной серой неподшитой шинели, какой-то веревкой подвязанный. А им же говорили, что нас тут паны, буржуи притесняют, что нам так тяжело живется, такая пропаганда у них была. И они жалели наших притесненных детей. А у нас в семье всегда была елка, а на ней шоколадки, апельсины, и на столе было все, чего душа пожелает. А он достает из кармана грязный кусок сахара и меня угощает. Я хорошо воспитана, поэтому благодарю, беру сахар и делаю вид, что для меня это неземное удовольствие. Чтобы не обидеть человека. Такой была моя первая встреча.

Владислава Заштофт, родившаяся в 1926 году в Арцимовичах и там проведшая войну, вспоминает о необразованности и невоспитанности красноармейских офицеров, отравленных к тому же советской пропагандой:

Мы были детьми. И мы посмотрели на этих бедных солдат и решили, что это бедная страна. Какие они страшные, в фуфайках, шапках таких, «пупы» - мы так говорили, некрасивые, ужасно выглядели. Они не умели есть. Офицер ел яйца вместе со скорлупой. Они ничего не знали. А у моего брата были блестящие туфли, «фокстроты», как у нас их называли. Они говорят шепотом: «Это кулак, кулак!» А он не кулак, простой рабочий. Когда они увидели, как у нас на рынок люди одеваются, то сразу говорят: «Кулаки, все кулаки! Буржуи!» Они ничего в жизни не видели. Даже офицеры.

Чаще всего первое впечатление, которое оставляли у встречавших их детей красноармейцы - разительное отличие от тех, кого эти дети видели раньше. Советские солдаты-победители были покрыты грязью, вызывали страх и своим видом, и поведением.

Валерия Королева родилась в 1924 году в Латвии. Там училась в польской школе, была скаутом. Она вспоминает, как впервые увидела красноармейцев:
Я стояла у моста и смотрела. Они тащились, покрытые толстым слоем пыли, все эти кони, возы, люди. Их было так много, все такие уставшие. Была жара. И я смотрела и смотрела на них. И мне это казалось таким странным. Я подошла к одному из них и начала что-то спрашивать. А он не отвечает. Я говорю: «Ты почему не отвечаешь?» Он отвечает: «Нельзя». Таким был мой первый разговор.

Под советской оккупацией оказались и те польские семьи, которые на восточных рубежах Польши хотели найти укрытие от немецкой армии. Когда началась война, Анне Липинской было 13 лет. Вместе с родителями девочка сбежала в восточную часть страны, где они хотели пережить наступление немцев. Но 17 сентября советские войска напали с другой стороны.

«У нас не было выбора, мы шли на восток. Мы пытались убедить себя, также, как многие другие поляки, что большевики, наверняка, более милостивы, чем немцы.

Те дети, которые продолжили образование в советских школах на оккупированных территориях, должны были впитать новые для них знания о стране Советов и великом вожде Сталине. Адам Каменецкий, родившийся во Львове в 1931 году и успевший окончить два класса польской школы, рассказывает о том, как изменилась его школьная жизнь:

Мы перешли во второй класс, а нас снова вернули в первый класс. Почему? Сказали, что мы не прошли тот материал, который проходят в советских школах. И мы на польском языке учились о батьке Сталине, о том, какой он хороший отец. Старались нам вложить в голову, что такое Советский Союз, как он заботится о работниках, крестьянах, работающей интеллигенции. Это длилось два года.

Но находчивые школьники и молодые люди придумывали свои способы сопротивления. Богуслава Брыла-Черная, родом из Львова, которой в период советской оккупации было почти 18 лет, делится своим опытом:

А россияне шли от Лычаковской улицы, с восточной стороны. Не производили приятное впечатление в этих своих шапках с острыми концами. Мы их боялись, хотя что мы могли поделать. И тогда мы пели такую песенку. Из-за того, что «Интернационал» был советским гимном:

Bój to będzie ostatni,
Krwawy skończy się trud,
Kiedy moskal ostatni
Opuści lwowski gród
(Бой наш будет последним,
Кровавый закончится труд.
Когда москаль последний,
Покинет львовский град.)

Мы вроде бы поем, то, что нам приказали, а слова потихоньку меняем на свои.

Удивительно, что у детей находились силы на то, чтобы бороться с коммунистической пропагандой и собственным страхом. Отца Богуславы Брылы-Черной в 1939 году арестовало НКВД. В 90-х гг. прошлого века его фамилию нашли в списке убитых советскими органами безопасности. Сама Богуслава в апреле 1940 года вместе с мамой и сестрой была депортирована в Казахстан. Работала медсестрой в госпитале. Там познакомилась с мужем, военным Красной Армии. В Львов вернулась в 1954 и начала работу в польском сообществе. Видимо, смех ей помогал выжить.

Новая жизнь польских писателей во Львове

Во Львове и на территории Западной Украины 17 сентября оказались и многие польские писатели, эвакуировавшиеся из Варшавы после начала Второй мировой войны. Советская агрессия застала их врасплох. Некоторые смогли найти себя в новой реальности, особенно если до этого они с симпатией относились к коммунистической идеологии, а другие - пережили нападение СССР как разрушение последних надежд. Но, как показало время, жестокая репрессивная система не была милостива ни к одним, ни к другим.

Moje życie podobne lustru,
w którym zły przegląda się los:
każde prawo i każdy ustrój
w całopalny rzuca mnie stos.
(Моя жизнь похожа на зеркало,
в которoе смотрится злая судьба:
каждый закон и каждая система
требуют от меня самосожжения) -

написал в стихотворении «К поэзии» («Do poezji») поэт Владислав Броневский, социалист по убеждениям, ставший свидетелем захвата Львова Красной Армией. Оказалось, что левые политические взгляды Броневского соседствовали с патриотическими чувствами и любовью к Польше. Он никак не мог смириться с советской властью. Часто он декламировал такой стишок:

Byłby Grunwald i Płowce,
gdyby nie te bombowce,
i gdyby nie te czołgi,
które przyszły znad Wołgi.
(Был бы Грюнвальд и Пловце,
если бы не эти бомбардировщики,
и если бы не те танки,
которые пришли с Волги.)

Советские власти пытались вынудить интеллигенцию сотрудничать с ними. Многие авторы, особенно с социалистическими взглядами, бывавшие раньше в СССР, шли им на руку, опасаясь часто за собственную жизнь и побаиваясь новых порядков.

Писатели-поляки начали издавать пропагандистскую газету на польском языке - «Красное знамя» («Czerwony sztandar»), создали объединение писателей, в котором были в т.ч. Александр Ват (главный редактор «Красного знамени»), Юлиан Пшибось, Адам Важик, Юлиан Стрыйковский и др. Кроме того, литераторы написали идеологически верную декларацию под названием «Польские писатели приветствуют объединение Украины», под которой подписались Важик, Ват, Лец, Пастернак. Есть там и подпись Броневского, однако, она, скорее всего, была подделана, поскольку писатель в это время был болен.

Броневский рассчитывал, что сможет на территории СССР без проблем издавать свои тексты. В письме к Марку Живому, занимавшемуся переводом его стихом, он предлагал перевести на русский сборник «Последний крик». Однако, книга никогда не вышла в Советском Союзе.
В начале 1940 года поэт был арестован НКВД. Как пишет Петр Митцнер, «кулисы ареста до сих пор неясны». Считается, что Броневского арестовали по доносу графика Францишека Парецкого, который рассказал органам, что

«после прихода во Львов Красной армии в октябре 1939 года Броневский написал стих под названием «Polski żołnierz» («Польский солдат»), в котором он выразил грусть и печаль по поводу того, что не стало Польши как самостоятельного государства, нет уже солдат с орлами, что польские солдаты сидят и плачут, глядя на других, чужих солдат» (Петр Митцнер, «Узник истории»).

В тюрьме Броневский создал стихотворение на русском языке, которое запомнил и записал после выхода на свободу:

«Человек это звучит гордо» —
сказал покойный Максим,
а меж тем: тут колотят в морду,
говоря, что ты сукин сын.
Что же делать такому сыну
за решеткой НКВД?..
так помолимся мы матерщиной
потускнелой, алой звезде.

Ему в вину вменялось еще одно стихотворение - «Сын покоренной нации», которое было переведено Броневским на русский язык. Рукопись этого подстрочника была подшита к делу поэта.

Сын покоренной нации, сын независимой песни,
О чем и как должен я петь, когда дом мой — развалины и пожарище?
Как танк, перевалился сентябрь земле родной через грудь,
А моя ладонь безоружная и безоружная родная земля.
Я на эту землю вернусь, я хочу ее спасти,
Оттуда гореть миру пожаром сердца и песни.
Я хочу, чтобы из развалин Варшавы рос желобетоном социялизм,
Я хочу, чтобы гейнал Марияцкий шумел красным знаменем.
Гордая и прекрасная Варшава, слава твоим развалинам!
Я хочу подсчитать и расцеловать твои мученические кирпичи.
Дай руку мне, Белорусь, дай руку мне Украина,
Вы мне дадите в путь ваш независимый серп и молот.

Зарево свободы народов, мощ в стиснутом кулаке!
Пройдут недалекие дни, и будет в мире равенство...
Я пишу ладонью безоружной, грозной, хотя она не мстится.
Сын покоренной нации, сын независимой песни.

Вместе с Броневским был арестован также Александр Ват - польский футурист, работающий в «Красном знамени». В своих воспоминаниях «Мой век», состоящих из бесед с Чеславом Милошем, Ват старается убедить читателя (и самого себя, как кажется), что его отношения к происходящему во Львове было неоднозначно:

«Я врал, что я, конечно же, коммунист, что я понял, насколько мудр Сталин. Но я никому не причинил зла. Не написал ни одного стихотворения о Сталине».
Ватт приводит также анекдоты из жизни, как бы подтверждающие его ироничное отношение к новым властям. Он рассказывает Милошу о встрече во Львове в 1939 году с Семеном Кирсановым, советским поэтом, создателем рифмованной прозы в русской литературе.

В 1939 году во Львове с Важиком мы случайно встретили Кирсанова, которого я знал через Маяковского. Кирсанов был в форме капитана или майора, не помню. (…) Военные чины давались в соответствии с литературными заслугами. И Кирсанов повел нас в кафе и говорит: «Ну и говорится, что у нас нет свободы. Это не партия виновата, а мы сами, литераторы. Приведу вам пример. Пару лет назад умерла моя жена. Я ее очень любил. Огромная любовь. И ее смерть стала для меня трагедией. Я написал элегию на смерть моей жены. Прочитал текст приятелям и говорю, что хочу послать это в журнал. А они мне - «Ты что, сумасшедший! Народ строит социализм, а ты элегии пишешь? Прийди1` в себя, это может плохо для тебя кончиться». Я не стал обращать на это внимание. Послал стихотворение в редакцию и его напечатали. А потом вдруг все стали писать элегии. Даже если у них не умерла жена». Понимаешь, он хотел нас убедить, какую сумасшедшую свободу дают нам власти.

Во Львове осенью 1939 года находился также Тадеуш Бой-Желеньский - польский писатель, переводчик и театральный критик. Считается, что он также участвовал в новой советской жизни польских литераторов, однако по воспоминаниям его знакомых можно сделать вывод, что Бой ушел во внутреннюю эмиграцию, не понимая правил взаимодействия с новыми властями и не желая этим заниматься. Зигмунт Новаковский написал о сентябре 1939 года в жизни Бойя-Желеньского в воспоминаниях «Вечный переводчик»:

Вдруг изменилось все: на улицах Львова появилась грязная и оборванная Красная Армия, комиссары, демонстрации, транспаранты, ГПУ, милиция, а на киосках повесили плакаты, призывающие люди всех профессий зарегистрироваться по отдельности. (…) Там, в грязном помещении Союза писателей, я встретил Бойя, который перед этим регистрировался с журналистов. Мы вышли вместе на лицу - грустную, понурую и удивленную, как и мы сами. Мы шли в полном молчании, не понимая куда идти и зачем. (…) Я попрощался с Бойем, чтобы вновь прийти к нему в октябре. По дороге я купил самоучитель русского языка, потому что тогда весь Львов, как ненормальный, учил язык Толстых, Достоевских и Кагановичей. Не было такого двора, ворот, где бы не висели объявления, приглашающие на уроки с гарантией полного обучения за месяц. Я застал Бойя за русской грамматикой, открытой на первой странице. Он выглядел на 10 лет старше и был еще более удивлен.

- Вы знаете, это русские буквы… Это насколько трудное, такое новое и такое чужое…

Мне кажется, что у него не получалось учиться, что гораздо лучше у него выходило переводить французских классиков. как переводчик он не перестал работать ни на минуту. Он не бросал перо ни во время немецких бомбардировок, ни тогда, когда на Львов ринулась орда красных оборванцев. Он работал над переводами. Но в действительности он не умел перевести на понятный для себя язык происходящее, подобрать синонимы, урегулировать ритм. Нет, он был беспомощен, стар и удивлен. Не понимал этой драмы и не мог написать на ее тему рецензию.

В 1941 года Бой-Желеньский был арестован НКВД.

«Отчизну уже ничто не спасет» - самоубийство Виткация

18 сентября 1939 года стало днем смерти еще одного польского писателя - Виткация, который покончил жизнь самоубийством и никогда не вернулся в Польшу. Яцек Качмарский в «Автопортрете Виткация», яркой и поющейся на пределе эмоциональных возможностей песне, пишет:

Ja bardziej niż wy jeszcze krztuszę się i duszę
Ja częściej niż wy jeszcze żyć nie chcę a muszę
Ale tknąć się nikomu nie dam i dlatego
Gdy trzeba będzie sam odbiorę światu Witkacego

(Я больше, чем вы, давлюсь и задыхаюсь,
Я чаще, чем вы, не хочу жить, но должен,
Но никому я не дам себя тронуть и поэтому,
Когда будет нужно, я сам заберу у мира Виткацего)

5 сентября 1939 года Виткаций вместе со своей приятельницей Чеславой Окниньской покинул Варшаву и направился на восток Польши. Они ехали на поезде, и на каждой станции Виткаций изъявлял желание присоединиться к польской армии, однако везде ему отказывали.

13 сентября они доехали в деревню Озёра на Полесье и поселились у Валентина Землянского, знакомого Виткация со времен Первой мировой войны. 17 сентября писатель и его приятельница слышат по радио новость о нападении Советского Союза на Польши. «Он тогда сказал, что отчизну уже ничто не спасет», - запомнил слова Виткация сын хозяина дома Влодзимеж Землянский. На следующий день Виткаций решил свести счеты с жизнью:

«Утром отец попросил нас, чтобы мы постучали к ним в комнату и пригласили их на завтрак. Я постучал - никто не отвечает. Открыл дверь, а в комнате никого не было. Отец с мамой попросили их поискать, может, они пошли погулять. Один из местных жителей нам сказал, что, мол, господа пошли в лес. Мы прошли километра три, но никого не было. Возвращаясь, мы услышали крик того мужика: «Паночки, идите сюда. Тут забитые люди лежат».

Мы прибежали. Виткаций был весь в крови и было видно, что он мертв. Он лежал слева и было заметно, что у него перерезаны вены на обеих руках. А пани Окниньская опиралась о пень дерева. Ее мы спасли», -
вспоминает Влодзимеж Землянский.

Тело Виткация никогда не вернулось в Польшу. В 1988 году было организовано государственное торжественное перезахоронение тела в Закопане, но позже оказалось, что перенесено было тело беременной женщины. Непокорный Виткаций навсегда остался в Восточной Европе, которая смертельно ранила его 17 сентября 1939 года.
***
История, как обычно говорится, не знает сослагательного наклонения. Однако польский поэт Адам Загаевский написал стихотворение о России, в котором именно «если бы» изменяет ход истории.

Gdyby Rosja została założona
przez Annę Achmatową, gdyby
Mandelsztam był prawodawcą
a Stalin tylko marginesową
postacią w zaginionym gruzińskim
eposie, gdyby Rosja zdjęła swoje
nastroszone niedźwiedzie futro,
gdyby mogła żyć w słowie, a nie
w pięści, gdyby Rosja, gdyby Rosja

(Если бы Россия была основана
Анной Ахматовой, если бы
Мандельштам был законодателем,
а Сталин - третьестепенным
персонажем утерянного грузинского
эпоса, если бы Россия сбросила свою
ощетинившую медвежью шкуру,
если бы она могла жить словом, а не
кулаком, если бы Россия, если бы Россия…)

Если бы, то, возможно, не было бы и 17 сентября 1939 года - «мерзкого поступка, внушающего страх».

Текст: Маша Макарова