Продолжение перевода: III
Мазками легкими на светлом полотне приблизился давно желанный берег, и первый след на горчичном песке прильнувшая волна легко смахнула.
Журчали птицы. Вересковый дол к хребту далекому стремился. Оливы древние и липовая поросль, и дальних гор оседлые вершины, казалось, вторили мелодии одной.
Он пробирался сквозь вересковую гущу туда, к вершинам, чтоб вдохнуть все новости открывшегося мира. Там путь струился в можжевеловом убранстве, березами венчанный, вдалеке терялся он, в селение впадая, гнездящееся у подножия холмов.
Там по дороге, выкрашенной охрой, овец янтарных стадо приближалось, их девушка прекрасная гнала и песней радостной окрестность оглашала, а рядом шел старик снегобородый, ее отец, единственный, кто видел корабль хрустальный, мимолетный как виденье.
И оказалось, что их встреча не случайна, ему открылось по пути в селенье, что годы долгие его прихода ждали. Пастушка трепетно его речам внимала, боясь хоть слово пропустить в рассказе. И пел старик-отец родные песни, и каждый был не обойден вниманьем. Коровница и фермер, вор, шаман, и дровосек, и воин, и дурак, — все были рады новому пришельцу и каждый вызвался помочь воздвигнуть камень.
И в солнцем жарким выбеленные дни у моря найден был скалы могучий отрок. Сошлись веревка, инструмент и мускул, и пот, и кровь, и покорился исполин, и ввысь вознесся, и в свои глубины вобрал стремления он всех тревожных душ. И местом верным стал для верного свиданья.
Но лишь сердца забились в унисон, найдя гармонии созвучные аккорды, из тьмы явился всадник черный с вестями страшными, как ворог. Из дальних северных пределов, как стая обезумевших волков, на длинных кораблях, в металл обутых, пришла орда, бряцая пиками, мечами, и пролилась огнем на мирный берег.
И паника в людских взбурлила жилах. И яд испуга в их сердца пробрался. И сам пришелец не нашел ответа. Но позвала его с собой пастушка, его любовь, под нерушимым камнем отвар она дала ему старинный.
И в полном обмороке смыслов прохладный ветерок раскачивал цветочный аромат но застывал недвижно звон часовен. И плыл, змеясь, продолговатый многоцветный дым, свиваясь с винными парами.
И с камнем дав побыть наедине, она ушла. А он в забвенье полном следил за камнем, достающим до луны и высекающим из нее языки пламени. С лишайником мешался лунный свет. И прибывали скоро приливы красной влаги кровяной, кружась по воле повелительницы бледной, он был захвачен, и земля ушла внезапно из-под ног.
И видел он, как в воздухе рождался могучий призрак, столь неотвратимо, что собственною дрожью убежден, он покорился и отдался трансу. Замедленному вихрю, неспешному тайфуну, безветренному урагану. Он закричал. И там, за шелухою масок страшных, открылось странное лицо. Видение, обман, наживка, искус. Под женскими глазами мужественный рот. Лицо как наважденье. Рот говорил, не догоняя слов.
«Ты был ниспослан этим людям, чтоб страхом их от страха защитить. Захватчиков изгнать, обрушив небо. Ты сможешь это, ибо в срок двухдневный наступит полное затмение луны.»
Очнулся он от боли, точно с камня он в бездну рухнул, а над ним луна скрывалась в черных тучах.
Он племя свое мирное застал в приготовленьях к битве бесполезной, он встречен шумно был, но был исполнен шум досадой обреченности. Тогда, сказав тому, кто должен был услышать, отправился он в логово врага. Смеясь в лицо угрозе смертной, и взор не отведя от пьяной своры глаз, он произнес свою угрозу, обрушить небо обещал на землю, когда враги навеки не отступят. Вождь рыготал, тряся просторным брюхом: «Пока тебя не посадил на вертел, беги к своим и доложи, через три дня им быть рабами».
И грянул гром, и хохот злой клубился за его спиной, когда герой спешил в свое селенье. У камня, кругом сбившись в гурт, как овцы, лай овчарок слыша, селяне ждали нападенья. Стучали долгие часы в висках набегом крови жутким, неотступным. И в небе вспыхнула луна. Убогое убежище из сваленных скамеек и ведер, балок обступила ночь, беременная гулом смертельного набега. «Обрушить небо обещаю я на землю», — вождь прорычал глумливо, — «когда враги навеки не отступят». Запнулись некие, смущенные проклятьем насмешливых вождей, но покорно продолжили свой путь зловещий. И вдруг иссиня почернели небеса. Сухие молнии взорвали черный воздух. И пала на луну глухая тень. И ужас не тая, враги бежали в море, сопровождаемые волн седых усмешкой.
IV
Бил барабан, гудели струны, ревели трубы, и песнь победы выводили, ликуя, губы. И ритм привычный кузнечный молот отмерил зычно, за край плескала в молочных ведрах большая слава. И семена нашли дорогу к солнцу, и фермер вспомнил о скорой встрече с тучным хлебом. И воин с миром покинул пост свой ратный, и вор оставил во имя мира труд свой страдный. Зато влюбленным теперь раздолье: дари сердолик, венки плети, целуйся вволю. И ребятишки с березок сдирают лыко, сок сладковатый с пальцев слизывая ловко. Паучьи нити предвещают голубое небо, над полем ржи невидимый жаворонок вьется, как звездочка.
А как волынщики на состязание соберутся и как мелодия раздольная польется, наступит время для большого пира. Не воздух, а свет солнца щеки раздувает флейтистов, ветки словно струны жар колеблет, не ноги, само сердце джигу пляшет.
И бабочки, и птицы луговые над пышной зеленью беспечные порхают. А по дороге, что приводит к камню, спешат, болтая, праздные гуляки, им есть, о чем у камня вспомнить, о дне священном, когда пастушка с пришельцем гордым в любви у камня поклялись навек. И нет еще такой короны и королевства, чтоб той любви была ценнее.
И только где-то в бесконечном поднебесье, кружа, недоумевает дрозд печальный: зачем же эти муравьи земные проводят жизнь у камня, что пятна не боле.
|