Что читаем?

2vitalij:

>2angel dust:
>>2vitalij:
>>>Начал читать "Улисс" Джойса.
>>И как самочувствие?
>Знаете, нравится. Тем более, отчасти был готов
>к такому чтению, читал "Дублинцев" того же Джойса
>и "Орландо" Вирджинии Вульф. Читаю по часу в день
>(благо, сейчас каникулы), даже выписываю понравившиеся
>цитаты. Одолею и попробую взяться за Пруста.

Вот истинные слова не мальчика, а мужа.
Уважение!!!

2angel dust:

>2vitalij:
>>2angel dust:
>>>2vitalij:
>>>>Начал читать "Улисс" Джойса.
>>>И как самочувствие?
>>Знаете, нравится. Тем более, отчасти был готов
>>к такому чтению, читал "Дублинцев" того же Джойса
>>и "Орландо" Вирджинии Вульф. Читаю по часу в
>день
>>(благо, сейчас каникулы), даже выписываю понравившиеся
>>цитаты. Одолею и попробую взяться за Пруста.
>Вот истинные слова не мальчика, а мужа.
>Уважение!!!

Спасибо! И Вам уважение за любовь к чтению!

Еще один дюдик все той же английской дамы и о все той же даме-детективе Агате Рэйзин. Смешная вещь - как манерности авторского стиля можно с толком использовать. Поскольку героиня всех книг одна и та же, как и основные персонажи вокруг нее, автор время от времени, описывая ситуации и действия героев, употребляет повторяющуюся лексику даже на уровне словосочетаний и коротких фраз. Не захочешь, а в памяти отложатся.

Мой любимый рассказ Франца Кафки "Голодарь" (в сокращении)

За последние десятилетия интерес к искусству голодания заметно упал. Если раньше можно было нажить большие деньги, показывая публике голодаря, то в наши дни это просто немыслимо.
То были другие времена. Тогда, бывало, в городе только и разговоров, что о голодаре, и чем дольше он голодал, тем больше народу стекалось к его клетке; каждый стремился хоть раз в день взглянуть на мастера голода, а к концу голодовки некоторые зрители с утра до вечера простаивали перед клеткой. Его показывали даже ночью – для вящего эффекта при свете факелов. В хорошую погоду клетку выносили на улицу – тут ее первым делом окружала детвора. Ведь для взрослых голодарь был чаще всего только забавой, в которой они участвовали, отдавая дань моде; а вот дети смотрели на него во все глаза, разинув рот, взявшись за руки от страха: перед ними на соломенной подстилке – он отказался даже от кресла – сидел бледный человек в черном трико, у которого можно было пересчитать все ребра; изредка он вежливо кивал публике, с натянутой улыбкой отвечал на вопросы или же просовывал между прутьями клетки руку, чтобы люди могли пощупать ее и удостовериться в его худобе, но потом снова уходил в себя, равнодушный и глухой ко всему, даже к столь важному для него бою часов, единственному украшению его клетки; невидящим взором смотрел он перед собой, слегка прикрыв глаза, и только изредка подносил ко рту крошечный стаканчик с водой, чтобы смочить губы.
Кроме непрестанно сменявшихся зрителей с него круглые сутки не спускали глаз особые сторожа, назначенные самой публикой. Как ни удивительно, но чаще всего это оказывались мясники. Они несли караул по трое, денно и нощно следя за тем, чтобы голодарь как-нибудь украдкой не принял пищи. Но это была чистейшая формальность, придуманная для успокоения масс, ибо посвященные знали, что голодарь ни за что, ни при каких обстоятельствах, даже под пыткой, не взял бы в рот и крошки, – этого не допускала честь его искусства.

Так он жил долгие годы, время от времени получая небольшие передышки, жил, окруженный почетом и славой и все же почти неизменно печальный, и печаль его становилась все глубже, оттого что никто не способен был принять ее всерьез. Да и чем можно было его утешить? Чего еще он мог желать? А если и находился добряк, который, жалея его, пытался ему втолковать, что грустит он, должно быть, от голода, голодарь – в особенности часто случалось это под конец голодовки – приходил в ярость и, к великому ужасу зрителей, как зверь, бросался на прутья клетки. Но импресарио знал средство против подобных выходок и не раздумывая применял его. Он извинялся за голодаря перед публикой, признавая, что лишь чрезвычайная возбудимость, вызванная длительным голоданием и для людей сытых совершенно непонятная, может мало-мальски оправдать его поведение. Той же причиной объяснял он и утверждение голодаря, что он-де может голодать много дольше, чем ему позволяют. Импресарио восхвалял благородные побуждения маэстро, его добрую волю и великое самоотречение, несомненно ощутимое и в этом его заявлении, но все-таки пытался опровергнуть его слова, для чего показывал публике фотографии – их тут же распродавали, – где голодарь был запечатлен на сороковой день голодовки, лежа в постели, полумертвый от потери сил. Такое выворачивание правды наизнанку, хотя оно давно уже было знакомо голодарю, каждый раз снова выводило его из себя. То, что было следствием преждевременного окончания голодовки, выдавали за его причину! Бороться против подобной, против всеобщей неспособности понять его было невозможно. Всякий раз, схватившись за прутья клетки, он жадно, с надеждой вслушивался в слова импресарио, но, едва завидев фотографии, выпускал из рук прутья и со вздохом падал на свою подстилку. Публика могла теперь без всякого страха подойти к клетке и снова смотреть на голодаря.

И снова потянулись однообразные дни, но внезапно и этому пришел конец. Однажды шталмейстеру бросилась в глаза клетка голодаря, и он спросил у служителей, почему пустует такая хорошая клетка – ведь в ней только гнилая солома. Никто не мог ответить шталмейстеру, пока один из служителей, случайно взглянув на табличку, не вспомнил о голодаре. Палками разворошили солому и нашли в ней маэстро.
– Ты все еще голодаешь? – спросил шталмейстер. – Когда же ты наконец перестанешь голодать?
– Да простят мне все, – прошептал голодарь, и только шталмейстер, приложивший ухо к клетке, расслышал эти слова.
– Конечно, – ответил шталмейстер и постукал себя пальцем по лбу, чтобы дать понять служителям до какого состояния дошел голодарь, – мы тебя прощаем.
– Мне всегда хотелось, чтобы все восхищались моим умением голодать, – сказал маэстро.
– Что ж, мы восхищаемся, – с готовностью согласился шталмейстер.
– Но вы не должны этим восхищаться, – произнес голодарь.
– Ну, тогда мы не будем. Хотя почему бы нам и не восхищаться?
– Потому что я должен голодать, я не могу иначе.
– Скажи пожалуйста! – заявил шталмейстер. – Почему же это ты иначе не можешь?
– Потому что я, – голодарь приподнял высохшую голову и, вытянув губы, словно для поцелуя, прошептал шталмейстеру в самое ухо, чтобы тот ничего не упустил, – потому что я никогда не найду пищи, которая пришлась бы мне по вкусу. Если бы я нашел такую пищу, поверь, я бы не стал чиниться и наелся бы до отвала, как ты, как все другие.
Это были его последние слова, но в его погасших глазах все еще читалась твердая, хотя уже и не столь гордая, убежденность, что он будет голодать еще и еще.
– Убрать все это! – распорядился шталмейстер, и голодаря похоронили вместе с его соломой.

Занятно почитать это фанфаронство как взгляд с другой стороны окопов. На ста с лишком из прочитанных мною страниц нет и тени сожаления или покаяния (как любят вещать наши либероиды), нет ни слова о зверствах тех варваров, которые называли себя сверх-человеками! Зато явственно читается мысль: эх, как жаль что мы все-таки проиграли!

Очередной дюдик, идут как семечки, но начинают приедаться однотипные приемы автора. Эту книжонку добью и примусь за что-нибудь основательное. Пожалуй, Гете на очереди, надо перечитать, давно не брался за его работы. Давеча скачал его 'Фауста', так в аннотации-рекламке жанр определен как 'мистика и ужасы'. Откровенно рехнулись господа в погоне за сбытом.

Маленький перевод из Agatha Raisin and the Wizard Of Eversham. Героиня размышляет над 'cиндромом газонокосилки':

Мистер Джонс выходит на лужайку перед домом, чтобы выкосить ее, но обнаруживает, что его газонокосилка не работает.
“Почему бы тебе не одолжить газонокосилку у мистера Смита, нашего приятного соседа?” предлагает его жена.
“Я не могу, это будет выглядеть как будто я навязываюсь”, протестует мистер Джонс.
“Какая глупость,” говорит ему жена. “Ты ведешь себя как ребенок. Mистер Смит очень приятный человек.”

Весь день мистер Джонс мучается. Вот попросит он мистера Смита одолжить ему газонокосилку, а мистер Смит ответит: “Извините, старина, мне она самому именно сейчас нужна.” Или же мистер Смит скажет: “Не люблю я давать свои вещи чужим.” Или мистер Смит соврет и станет изворачиваться: “Вообще-то, моя тоже сломалась.”

Наконец, понукаемый женой, мистер Джонс идет и стучится в дверь к мистеру Смиту. Когда мистер Смит открывает дверь, мистер Джонс кричит ему в лицо: “Да пошел ты ******** со своей газонокосилкой,” и уходит прочь.

2Гегемон:
>как жаль что мы все-таки проиграли
Согласен, написано пафосно и нудно, по крайней мере начало - дальше читать не смог. Как бы не писали они о своем превосходстве, но это им не помогло.

Я почитал страниц тридцать из 'Гитлер идет на восток' и бросил, пустое занятие: от автора исходит сияние какого-то подросткового энтузиазма, он как будто какой-то игровой квест описывает - во как здорово, а во еще, а тут уж совсем! И так далее. Нездоровая легкость авторского подхода умиляет, необразованный читатель в массе, видимо, млеет, а издатель/и греют лапки.

>Как бы не писали они о своем превосходстве, но это им не помогло.

Нормального человека очень трудно очаровать этим.
Но закомплексованного инфантила... - тут совсем другое дело.

2Erixon:
Поясни?

Книга вошла в шорт-лист премии "Просветитель". С флибусты
Куваев, Шукшин, Вампилов, Шпаликов, ряд мало поживших "нерегламентрированных" мастеров советской прозы короткого периода конца 60х-начала 70х. Как раз мое время, мои авторы. Гран мерси авторам
Опус магнум "Территория" сопоставляется с Моби Диком. а также находятся параллели с Зоной Стругацких. Это из нового и самопального, а прочего "куваеведения" тоже достаточно. КАЙФ!
И в пределах Зоны, и на некоторых участках Территории встречается особая категория людей, которые никому не служат, в том числе и самим себе (Рэдрик Шухарт – верный слуга своей собственной персоне, несмотря на его способность искренне любить других: Мартышку, Гуту, отца или Кирилла Панова). Эти люди живут, подчиняясь ритму природы, какой бы аномальной она ни была, и образуя с ней симбиотическое единство. По словам Рэда Шухарта, где-то «в горах… на северо-западе» обитают «пастухи», наладившие с Зоной режим сосуществования. Пастухам Зоны соответствуют чукчи-кочевники Территории, олицетворяемые в первую очередь стариком Кьяе.
...
«Я свято верю, что открыватели Колымы и Чукотки были люди особой формации и именно они могут и должны служить примером для „кислого“ молодого поколения нашего времени». Или: «Люди, делавшие Чукотку и Колыму, были всё-таки полубогами… И, прожив пять лет в этой б…ской Москве среди всей этой никчёмной литературной, журналистской и киношной публики, я в этом утверждаюсь… Есть разного размера акулы и акулки, маленькие наполеончики из картона, хилые псевдогении либо бессильные маразматики типа Машки-битницы. Личностей нет».
«Территория», утверждал Куваев, написана ради последней фразы: «День сегодняшний есть следствие дня вчерашнего, и причина грядущего дня создаётся сегодня. Так почему же вас не было на тех тракторных санях и не ваше лицо обжигал морозный февральский ветер, читатель? Где были, чем занимались вы все эти годы? Довольны ли вы собой?..»
В романе создан целый мир – мир людей Территории. Все герои – хоть первого, хоть третьего плана – выглядят «достойно, колоритно и равноценно». Это честный производственный роман в самом высоком смысле слова. Он опровергает мнение о «производственном романе» как литературе второго сорта.
«Если была бы в мире сила, которая вернула бы всех, связанных с золотом Территории, погибших в маршрутах, сгинувших в „сучьих кутках“, затерявшихся на материке, ушедших в благополучный стандарт „жизни как все“, – все они повторили бы эти годы. Не во имя денег, так как они знали, что такое деньги во время работы на Территории, даже не во имя долга, так как настоящий долг сидит в сущности человека, а не в словесных формулировках, не ради славы, а ради того непознанного, во имя чего зачинается и проходит индивидуальная жизнь человека».
Каждое слово в романе обеспечено золотым запасом честности – факта, эмоции, образа. Пустых слов Куваев не терпел.
Историческая подоснова сюжетных линий «Территории» – открытие золота на чукотской реке Ичувеем в конце 1940-х и ликвидация Дальстроя во второй половине 1950-х. Несколько прототипов героев «Территории» издали собственные мемуары: Чемоданов-«Чинков», Жилинский-«Катинский», Белый-«Баклаков»… Все герои книги, даже второстепенные, имеют реальных прототипов.
«Золотая» Ичувеемская партия, которую возглавил молодой инженер Юрий Храмченко(Жора Апрятин), вышла из Певека ранней весной 1950 года. Прорабами в ней состояли Алексей Власенко (Куценко) и Генрих Гурьев (Гурин). Алексей Константинович Власенко был лучшим промывальщиком Территории, «гением лотка» и доверенным лицом Чемоданова. Именно Власенко в 1949 году намыл в партии Китаева на Ичувееме весовое золото
Эпизод с вывозом «левого» золота на материк: такой случай был, но не с "Чинковым". В 1957 году начальник самого большого на Колыме Сеймчанского райГРУ Константин Иванов через голову магаданского начальства привёз в министерство золотые самородки и выбил ассигнования на геологоразведочные работы. Прототип Робыкина, начальник СВГУ Драбкин, хотел избавиться от Иванова – руководителя Сеймчанского ГРУ
...

Это правдивая сага о Чаун-Чукотке, в которую Куваев (он геофизик от бога) приехал в 1959. «Для северян-ветеранов это грандиозная сага про друзей и знакомых», – Валерий Целнаков. В «Территории» зафиксировано поколение корифеев Дальстроя, живших по правилу «делай или умри» или даже «умри, но сначала сделай» («Работай или умри – это девиз природы. Если ты перестанешь работать, то умрёшь умственно, нравственно и физически», – отмечал писатель, путешественник Владимир Арсеньев в 1913 в памятке для своего сына)
Под именем Ильи Николаевича Чинкова по прозвищу Будда в романе изображён Николай Ильич Чемоданов (1917–1969). Он в 1939-м, окончив Московский геологоразведочный, прибыл на Колыму. Искал и разведывал олово и золото в Тенькинском районе, за что в 1951 получил Сталинскую премию. В 1949-м был направлен на руководящую должность в заполярный Певек – в Чаунское райГРУ, где работал до 1965 . За открытие золота на Чукотке в 1964 Чемоданова отметили Ленинской премией. С 1965 руководил геологическим отделом Министерства геологии РСФСР. По совокупности работ – нечастый случай – получил степень кандидата наук. Награждён орденами Трудового Красного Знамени и Ленина. Куваев писал, что, будь Чемоданов жив, он бы показал рукопись только ему, а перед другими не ответственен). Прожил чуть больше полувека, как и Билибин. Скончался от сердечного приступа. Куваев в 1966 писал, что, хотя Чемоданов к нему относился «с каким-то интересом» и помогал, в книге он будет «полуотрицательным типом», поскольку «сгубил, выгнал, уничтожил массу талантливейших ребят, бериевец по закалке, но я здорово его уважаю за силу»

«Простой и упрямый» молодой съёмщик Сергей Баклаковй - геолог Василий Белый(1929–2009). Он окончил один с Куваевым институт, тоже увлекался лыжами и альпинизмом. Был распределён в Дальстрой и направлен в Певек. Занимался рекогносцировочным картированием неисследованных площадей Чукотки
В мемуарах Чемоданова Генрих Гурьев – прораб в поисковой партии Юрия Храмченко. Первое упоминание о нём относится к концу 1949
Фурдецкий, начальник райГРУ в Посёлке, – Герой Соцтруда Игорь Рождественский (1923–1993), в 1947 открывший на Чукотке месторождение урана «Северное».
Геолог Михаил Катинский, «съеденный» коллегами и уехавший с Территории в Среднюю Азию, – Герман Жилинский, работавший на Северо-Востоке в 1938–1950 .
Умирающий в Риге старожил Посёлка Отто Калдинь – Карл Спрингис (1903–1987), геолог-дальстроевец, доктор геолого-минералогических наук, в 1950-х – декан факультета геологии и географии Латвийского государственного университета
"Сергушова" и в реальной жизни вышла за "Гурина"
Не придуманы второстепенные персонажи «Территории», такие как бич Феникс или дядя Костя. Угадываются прототипы практически всех героев «Территории», хотя многие образы – собирательные.

Произведения Олега Куваева мне очень нравятся.

Отложив на время фашистские сказки о диких ордах большевиков-монголов и еврее-комиссаров, о генерале Морозе, решил почитать классику мистических ужасов - это более достойный для меня вариант!

2Гегемон:

Лавкрафта я всего прочел, в свое время. Интересно, как в нем, внешний материализм и атеизм сочетался с реальным визионерством и глубинно мистическим мироощущением, чего начисто лишен к примеру плоский Стивен Кинг. По сути, Лавкрафт был неосознанным "темным вестником", если говорить понятиями Даниила Андреева из "Розы мира".

2 hunkydory1967:...Лавкрафта я всего прочел...

Я только начал, хотя книгу купил лет десять назад! Весьма неплохо идут эти сказочки...Главное что короткие и не мозгозапарные!

2Гегемон:

>Главное что короткие и не мозгозапарные!

У Лавкрафта есть и несколько повестей по сто с лишним страниц. И у него сложилась своя, незаимствованная ни у кого мифология, можно так сказать.
Согласно представлениям Лавкрафта о божествах, изначально были Старшие боги (Elder Gods) — добрые и мирные, жившие на звезде Бетельгейзе (или около нее) в созвездии Ориона. Они крайне редко вмешивались в земные дела — в борьбу добра со злом, которым являются Древние (Great Old Ones, или, иначе — Ancient Ones). У самого Лавкрафта Старшие боги явным образом ни разу не упоминались (кроме, пожалуй, очень похожего на них Ноденса, Хозяина Великой бездны из рассказа «Загадочный дом на туманном утесе»). Не было у него и систематизированного пантеона Древних. Да и сам термин «Древние» (Ancient Ones) используется лишь однажды — в рассказе «Врата серебряного ключа».
Вообще, монстры из мифов Ктулху не проявляют преднамеренной враждебности к человечеству — они скорее являются той равнодушной и безразличной силой мироздания, которую нагляднее всего можно сравнить с человеческой ногой, случайно затаптывающей тысячи крошечных насекомых
Древние (Great Old Ones) — невероятно могущественные существа, предположительно — ровесники Вселенной. Члены мистических сект и культов почитают их как богов. Древние обитают в других звездных системах либо вообще за пределами нашего измерения. Очень вероятно, что многие из них бестелесны, вернее говоря — состоят не из материи.
Их могущество основано на неизвестных человечеству силах, которые традиционно считаются магическими. Оно не безгранично и имеет свои пределы, зачастую распространяющееся на всю планету...
Советую почитать у него эссе "Сверхестественный ужас в литературе", еще кстати. А из его рассказов меня более всего впечатлил "За гранью времен".

2hunkydory1967 : Спасибо за инфу, возможно и пригодится. Порой такие "сказочки" весьма полезны для своеобразной смены декораций.

Сегодня открыл Чехова, почти наугад и наткнулся на поразительную цитату из рассказа "Крыжовник":
"....Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников, но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно...."