Олег Меньшиков в роли Остапа Бендера. Ваше мнение?

За углом исполкомовского дома они остановились.

-- Кстати, о детстве, -- сказал первый сын, -- в детстве таких, как вы, я убивал на месте. Из рогатки.

-- Почему? - радостно спросил второй сын знаменитого отца.

-- Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует нам свои суровые законы. Вы зачем полезли в кабинет? Разве вы не видели, что председатель не один?

-- Я думал...

-- Ах, вы думали? Вы, значит, иногда думаете? Вы мыслитель. Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан Жак Руссо?

Марк Аврелий?

Рыжеволосый молчал, подавленный справедливым обвинением.

-- Ну, я вас прощаю. Живите. А теперь давайте познакомимся. Как-никак-мы братья, а родство обязывает. Меня зовут Остап Бендер. Разрешите также узнать вашу первую фамилию.

-- Балаганов, -- представился рыжеволосый, -- Шура Балаганов.

-- О профессии не спрашиваю, - учтиво сказал Бендер, -- но догадываюсь. Вероятно, что-нибудь интеллектуальное? Судимостей за этот год много?

Остап долго еще развивал бы свои взгляды на жизнь, если бы его не перебил Балаганов.

-- Смотрите, -- сказал он, указывая на зеленые глубины Бульвара Молодых Дарований. -- Видите, вон идет человек в соломенной шляпе?

-- Вижу, - высокомерно сказал Остап. - Ну и что же? Это губернатор острова Борнео?

-- Это Паниковский, - сказал Шура. - Сын лейтенанта Шмидта.

По аллее, в тени августейших лип, склонясь немного набок, двигался немолодой уже гражданин. Твердая соломенная шляпа с рубчатыми краями боком сидела на его голове. Брюки были настолько коротки, что обнажали белые завязки кальсон. Под усами гражданина, подобно огоньку папиросы, пылал золотой зуб.

jurgis
Дети лейтената Шмидта. Там, кажется, фигурировал столь популярный на форуме Бобруйск!

За год до того как Паниковский нарушил конвенцию, проникнув в чужой эксплуатационный участок, в городе Арбатове появился первый автомобиль. Основоположником автомобильного дела был шофер по фамилии Козлевич.

К рулевому колесу его привело решение начать новую жизнь.

A tut AKK ne tolstyj

Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных сандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, и белой сорочке без воротничка, пригнув голову, вышел из низенькой калитки дома номер шестнадцать. Очутившись на тротуаре, выложенном голубоватыми каменными плитами, он остановился и негромко сказал:

-- Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал.

В одиннадцатом часу вечера молочные братья, кренясь под тяжестью двух больших гирь, шли по направлению к конторе по заготовке рогов и копыт. Паниковский нес свою долю обеими руками, выпятив живот и радостно пыхтя. Он часто останавливался, ставил гирю на тротуар и бормотал: "Женюсь!

Честное, благородное слово, женюсь! " Здоровяк Балаганов держал гирю на плече. Иногда Паниковский никак не мог повернуть за угол, потому что гиря по инерции продолжала тащить его вперед.

Тогда Балаганов свободной рукой придерживал Паниковского за шиворот и придавал его телу нужное направление. У дверей конторы они остановились.

- Сейчас мы отпилим по кусочку, - озабоченно сказал Паниковский, -- а завтра утром продадим. У меня есть один знакомый часовщик, господин Биберхам. Он даст настоящую цену.

Смотрите! - закричал вдруг Балаганов. - Автомобиль!

Остап на всякий случай распорядился убрать плакат, увещевавший граждан ударить автопробегом по разгильдяйству.

Покуда Паниковский выполнял приказ, "Антилопа" приблизилась к встречной машине.

Закрытый серый "кадилак", слегка накренившись, стоял у края дороги. Среднерусская природа, отражавшаяся в его толстых полированных стеклах, выглядела чище и красивее, чем была в действительности. Коленопреклоненный шофер снимал покрышку с переднего колеса. Над ним в ожидании томились три фигуры в песочных дорожных пальто.

-- Терпите бедствие? -- спросил Остап, вежливо приподнимая фуражку.

Шофер поднял напряженное лицо и, ничего не ответив, снова углубился в работу.

Антилоповцы вылезли из своего зеленого тарантаса. Козлевич несколько раз обошел кругом чудесную машину, завистливо вздыхая, присел на корточки рядом с шофером и вскоре завел с ним специальный разговор. Паниковский и Балаганов с детским любопытством разглядывали пассажиров, из которых двое имели весьма надменный заграничный вид. Третий, судя по одуряющему калошному запаху, исходившему от его резинотрестовского плаща, был соотечественник.

-- Терпите бедствие? -- повторил Остап, деликатно прикоснувшись к резиновому плечу соотечественника и в то же время устремив задумчивый взгляд на иностранцев.

Соотечественник раздраженно заговорил о лопнувшей шине, но его бормотание пролетело мимо ушей Остапа. На большой дороге, в ста тридцати километрах от ближайшего окружного центра, в самой середине Европейской России прогуливались у своего автомобиля два толстеньких заграничных цыпленка. Это взволновало великого комбинатора.

-- Скажите, -- перебил он, -- эти двое не из Рио-де Жанейро?

Bзору экипажа "Антилопы" представилась странная картина. С площади, по направлению к шоссе, согнувшись, бежал человек с белым гусем под мышкой. Левой рукой он придерживал на голове твердую соломенную шляпу. За ним с криком бежала большая толпа. Убегавший часто оглядывался назад, и на его благообразном актерском лице можно было разглядеть выражение ужаса.

-- Паниковский бежит! -- закричал Балаганов.

-- Вторая стадия кражи гуся, -- холодно заметил Остап. --

Третья стадия начнется после поимки виновного. Она сопровождается чувствительными побоями.

О приближении третьей стадии Паниковский, вероятно, догадывался, потому что бежал во всю прыть. От страха он не выпускал гуся, и это вызывало в преследователях сильное раздражение.

-- Сто шестнадцатая статья, -- наизусть сказал Козлевич.

-- Тайное, а равно открытое похищение крупного скота у трудового земледельческого и скотоводческого населения.

Балаганов захохотал. Его тешила мысль, что нарушитель конвенции получит законное возмездие.

Машина выбралась на шоссе, прорезав галдящую толпу.

-- Спасите! - закричал Паниковский, когда "Антилопа" с ним поровнялась.

-- Бог подаст, -- ответил Балаганов, свешиваясь за борт.

Машина обдала Паниковского клубами малиновой пыли..

-- Возьмите меня! - вопил Паниковский из последних сил, держась рядом с машиной. - Я хороший.

Голоса преследователей сливались в общий недоброжелательный гул.

-- Может, возьмем гада? -- спросил Остап.

-- Не надо, - жестоко ответил Балаганов, -- пусть в другой раз знает, как нарушать конвенции.

Но Остап уже принял решение.

-- Брось птицу! -- закричал он Паниковскому и, обращаясь к шоферу, добавил: - Малый ход.

Паниковский немедленно повиновался. Гусь недовольно поднялся с земли, почесался и как ни в чем не бывало пошел обратно в город.

Балаганов увидел, что слепой повернулся фронтом к миллионеру, зацепил его палочкой по ноге и ударил плечом. После этого они, видимо, обменялись несколькими словами. Затем Корейко улыбнулся, взял слепого под руку и помог ему сойти на мостовую. Для большей правдоподобности Паниковский изо всех сил колотил палкой по булыжникам и задирал голову, будто он был взнуздан. Дальнейшие действия слепого отличались такой чистотой и точностью, что Балаганов почувствовал даже зависть.

Паниковский обнял своего спутника за талию. Его рука скользнула по левому боку Корейко и на некую долю секунды задержалась над парусиновым карманом миллионера-конторщика.

-- Ну-ну, - шептал Балаганов. - Давай, старик, давай!

Но в то же мгновение блеснули стекла, тревожно промычала груша, затряслась земля, и большой белый автобус, еле удержавшись на колесах, резко осадил на средине мостовой.

Одновременно с этим раздались два крика:

-- Идиот! Автобуса не видит! -- визжал Паниковский, выскочив из-под колеса и грозя провожатому сорванными с носа очками.

-- Он не слепой! - удивленно вскричал Корейко. - Ворюга!

Фильм откровенно не нравится, уж очень слаба режиссура. Вот и приходится вечером по ТВ выбирать между лагерной тематикой "В круге первом" и балаганной "Золотого теленка". Скорей всего, перестану смотреть оба.

Ровно в шестнадцать часов сорок минут Васисуалий Лоханкин объявил голодовку.

Он лежал на клеенчатом диване, отвернувшись от всего мира, лицом к выпуклой диванной спинке. Лежал он в подтяжках и зеленых носках, которые в Черноморске называют также карпетками.

Поголодав минут двадцать в таком положении, Лоханкин застонал, перевернулся на другой бок и посмотрел на жену. При этом зеленые карпетки описали в воздухе небольшую дугу. Жена бросала в крашеный дорожный мешок свое добро: фигурные флаконы, резиновый валик для массажа, два платья с хвостами и одно старое без хвоста, фетровый кивер со стеклянным полумесяцем, медные патроны с губной помадой и трикотажные рейтузы.

-- -- Варвара! - сказал Лоханкин в нос. Жена молчала, громко дыша.

-- Варвара! - повторил он. -- Неужели ты в самом деле уходишь от меня к Птибурдукову?

-- Да, -- ответила жена. -- Я ухожу. Так надо.

-- Но почему же, почему? -- сказал Лоханкин с коровьей страстностью.

Его и без того крупные ноздри горестно раздулись.

Задрожала фараонская бородка.

-- Потому что я его люблю.

-- А я как же?

-- Васисуалий! Я еще вчера поставила тебя в известность. Я тебя больше не люблю.

-- Ноя1 Я же тебя люблю, Варвара!

-- Это твое частное дело, Васисуалий. Я ухожу к Птибурдукову. Так надо.

-- Нет! -- воскликнул Лоханкин. -- Так не надо! Не может один человек уйти, если другой его любит!

-- Может, - раздраженно сказала Варвара, глядясь в карманное зеркальце. -- И вообще перестань дурить, Васисуалий.

-- В таком случае я продолжаю голодовку! - закричал несчастный муж. -- Я буду голодать до тех пор, покуда ты не вернешься. День. Неделю. Год буду голодать!

Это были странные и смешные в наше время люди.

Почти все они были в белых пикейных жилетах и в соломенных шляпах канотье. Некоторые носили даже шляпы из потемневшей Панамской соломы. И уже, конечно, все были в пожелтевших крахмальных воротничках, откуда поднимались волосатые куриные шеи. Здесь, у столовой э 68, где раньше помещалось прославленное кафе "Флорида", собирались обломки довоенного коммерческого Черноморска: маклеры, оставшиеся без своих контор, комиссионеры, увядшие по случаю отсутствия комиссий, хлебные агенты, выжившие из ума бухгалтеры и другая шушера.

В эту минуту дверная ручка конторы задергалась. За стеклом топтался старик в заштопанной белыми нитками панаме и широком чесучовом пиджаке, изпод которого виднелся пикейный жилет.

Старик вытягивал куриную шею и прикладывал к стеклу большое ухо.

-- Закрыто, закрыто! -- поспешно крикнул Остап. -

Заготовка копыт временно прекращена. Однако старик продолжал делать руками знаки. Если бы Остап не впустил старого беложилетника, то, может быть, магистральная линия романа пошла бы в ином направлении и никогда не произошли быте удивительные события, в которых пришлось участвовать и великому комбинатору, и его раздражительному курьеру, и беспечному уполномоченному по копытам, и еще многим людям, в том числе некоему восточному мудрецу, внучке старого ребусника, знаменитому общественнику, начальнику "Геркулеса", а также большому числу советских и иностранных граждан.

Но Остап отворил дверь. Старик, скорбно улыбаясь, прошел за барьер и опустился на стул. Он закрыл глаза и молча просидел на стуле минут пять. Слышны были только короткие свистки, которые время от времени подавал его бледный нос. Когда сотрудники конторы решили, что посетитель никогда уже не заговорит и стали шепотом совещаться, как бы поудобнее вынести его тело на улицу, старик поднял коричневые веки и низким голосом сказал:

-- Моя фамилия -- Фунт. Фунт.

-- И этого, по-вашему, достаточно, чтобы врываться в учреждения, закрытые на обед? -- весело сказал Бендер.

-- Вот вы смеетесь, -- ответил старик, а моя фамилия --

Фунт. Мне девяносто лет.

-- Что же вам угодно? - спросил Остап, начиная терять терпение.

Но тут гражданин Фунт снова замолк и молчал довольно продолжительное время.

-- У вас контора, -- сказал он, наконец.

-- Да, да, контора, - подбадривал Остап. - Дальше, дальше.

Но старик только поглаживал себя рукой по колену.

-- Вы видите на мне эти брюки? -- промолвил он после долгого молчания. -- Это пасхальные брюки. Раньше я надевал их только на пасху, а теперь я ношу их каждый день.

И несмотря на то, что Паниковский шлепнул его по спине, дабы слова выходили без задержки, Фунт снова затих. Слова он произносил быстро, но между фразами делал промежутки, которые простирались иногда до трех минут. Для людей, не привыкших к этой особенности Фунта, разговор с ним был невыносим. Остап уже собирался взять Фунта за крахмальный ошейник и указать ему путь-дорогу, когда старик снова раскрыл рот. В дальнейшем разговор принял такой занятный характер, что Остапу пришлось примириться с фунтовской манерой вести беседу.

Ксендзы уловили душу Адама Козлевича на постоялом дворе, где, среди пароконных немецких фургонов и молдаванских фруктовых площадок, в навозной каше стояла "Антилопа". Ксендз Кушаковский захаживал на постоялый двор для нравственных бесед с католиками-колонистами. Заметив "Антилопу", служитель культа обошел ее кругом и потрогал пальцем шину. Он поговорил с Козлевичем и узнал, что Адам Казимирович принадлежит к римско-католической церкви, но не исповедовался уже лет двадцать. Сказав: "Нехорошо, нехорошо, пан Козлевич", ксендз Кушаковский ушел, приподнимая обеими руками черную юбку и перепрыгивая через пенистые пивные лужи.

На другой день, ни свет ни заря, когда фурщики увозили на базар в местечко Кошары волнующихся мелких спекулянтов, насадив их по пятнадцать человек в одну фуру, ксендз Кушаковский появился снова. На этот раз его сопровождал еще один ксендз --

Алоизий Морошек. Пока Кушаковский здоровался с Адамом Казимировичем, ксендз Морошек внимательно осмотрел автомобиль и не только прикоснулся пальцем к шине, но даже нажал грушу, вызвав звуки матчиша. После этого ксендзы переглянулись, подошли к Козлевичу с двух сторон и начали его охмурять.

Охмуряли они его целый день.

Два терпеливых санитара отвели сварливого вицекороля в небольшую палату для больных с неправильным поведением, где смирно лежали три человека. Только тут бухгалтер понял, что такое настоящие сумасшедшие. При виде посетителей больные проявили необыкновенную активность. Толстый мужчина скатился с кровати, быстро встал на четвереньки и, высоко подняв обтянутый, как мандолина, зад, принялся отрывисто лаять и разгребать паркет задними лапами в больничных туфлях. Другой завернулся в одеяло и начал выкрикивать: "И ты, Брут, продался большевикам! " Этот человек, несомненно, воображал себя Каем Юлием Цезарем. Иногда, впрочем, в его взбаламученной голове соскакивал какой-то рычажок, и он, путая, кричал: "Я Генрих Юлий Циммерман! "

-- Уйдите! Я голая! - закричал третий. - Не смотрите на меня. Мне стыдно. Я голая женщина. Между тем он был одет и был мужчина с усами. Санитары ушли. Вице-королем Индии овладел такой страх, что он и не думал уже выставлять требования о возврате любимого слона, магараджей, верных наибов, а также загадочных абреков и кунаков. "Эти в два счета придушат", -

думал он леденея. И он горько пожалел о том, что наскандалил в тихой палате. Так хорошо было бы сейчас сидеть у ног доброго учителя географии и слушать нежный лепет маленького идиота:

"Эне, бэнэ, раба, квинтер, финтер, жаба". Однако ничего ужасного не случилось. Человексобака тявкнул еще несколько раз и, ворча, взобрался на свою кровать. Кай Юлий сбросил с себя одеяло, отчаянно зевнул и потянулся всем телом. Женщина с усами закурил трубку, и сладкий запах табака "Наш кепстен" внес в мятежную душу Берлаги успокоение.

A vot i Zosia S.

ЗАДАЧА -- АРИФМОМОИД

На трех станциях: Воробьево, Грачево и Дроздово было по равному количеству служащих. На станции Дроздово было комсомольцев в шесть раз меньше, чем на двух других вместе взятых, а на станции Воробьево партийцев было на 12 человек больше, чем на станции Грачево. Но на этой последней беспартийных было на 6 человек больше, чем на первых двух.

Сколько служащих было на каждой станции и какова там была партийная и комсомольская прослойка?

Очнувшись от своих горестных мыслей, старик снова взялся за листок с надписью "дебет", но в это время в комнату вошла девушка с мокрыми стрижеными волосами и черным купальным костюмом на плече.

Она молча пошла на балкон, развесила на облупленных перилах сырой костюм и глянула вниз. Девушка увидела бедный двор, который видела уже много лет, -- нищенский двор, где валялись разбитые ящики, бродили перепачканные углем коты и жестянщик с громом чинил ведро. В нижнем этаже домашние хозяйки разговаривали о своей тяжелой жизни.

И разговоры эти девушка слышала не в первый раз, и котов она знала по имени, и жестянщик, как ей показалось, чинил это самое ведро уже много лет подряд. Зося Синицкая вернулась в комнату.

-- Идеология заела, - услышала она бормотание деда, -- а какая в ребусном деле может быть идеология? Ребусное дело...

Зося заглянула в старческие каракули и сейчас же крикнула:

-- Что ты тут написал? Что это такое? "Четвертый слог поможет бог узнать, что это есть предлог". Почему бог? Ведь ты сам говорил, что в редакции теперь не принимают шарад с церковными выражениями.

Синицкий ахнул. Крича: "Где бог, где? Там нет бога", он дрожащими руками втащил на нос очки в белой оправе и ухватился за листок.

-- Есть бог, -- промолвил он печально. -- Оказался...

Опять маху дал. Ах, жалко! И рифма пропадает хорошая.

-- А ты вместо "бог" поставь "рок", - сказала Зося.

Но испуганный Синицкий отказался от "рока".

-- Это тоже мистика. Я знаю. Ах, маху дал! Что же это будет, Зосенька?

Зося равнодушно посмотрела на деда и посоветовала сочинить новую шараду.

-- Все равно, -- сказала она, -- слово с окончанием "ция" у тебя не выходит. Помнишь, как ты мучился со словом "теплофикация"?

-- Как же, -- оживился старик, -- я еще третьим слогом поставил "кац" и написал так: "А третий слог, досуг имея, узнает всяк фамилию еврея". Не взяли эту шараду. Сказали:

"Слабо, не подходит". Маху дал!

И старик, усевшись за свой стол, начал разрабатывать большой, идеологически выдержанный ребус. Первым долгом он набросал карандашом гуся, держащего в клюве букву "Г", большую и тяжелую, как виселица. Работа ладилась.

Alles damit

Vy smotrite, a my podozhdiom...

Po ORT baltija tolko anonsirujut "ZT"

teper' pokazyvajut kakuju-to pseudo-misticheskuju chepuxu s Gaftom

-- Я человек завистливый, - сознался Бендер, - но тут завидовать нечему. Вы никогда не видели боя быков? Пойдем посмотрим.

Сдружившиеся дети лейтенанта Шмидта вышли из-за угла и подступили к окну председательского кабинета.

За туманным, немытым стеклом сидел председатель. Он быстро писал. Как у всех пишущих, лицо у него. было скорбное. Вдруг он поднял голову. Дверь распахнулась, и в комнату проник Паниковский. Прижимая шляпу к сальному пиджаку, он остановился около стола и долго шевелил толстыми губами. После этого председатель подскочил на стуле и широко раскрыл рот. Друзья услышали протяжный крик.

Со словами "все назад" Остап увлек за собою Балаганова.

Они побежали на бульвар и спрятались за деревом.

-- Снимите шляпы, -- сказал Остап, -- обнажите головы.

Сейчас состоится вынос тела.

Он не ошибся. Не успели еще замолкнуть раскаты и переливы председательского голоса, как в портале исполкома показались два дюжих сотрудника. Они несли Паниковского. Один держал его за руки, а Другой за ноги.

-- Прах покойного, -- комментировал Остап, -- был вынесен на руках близкими и друзьями.

Сотрудники вытащили третье глупое дитя лейтенанта Шмидта на крыльцо и принялись неторопливо раскачивать. Паниковский молчал, покорно глядя в синее небо.

-- После непродолжительной гражданской панихиды... - начал Остап.

В ту же самую минуту сотрудники, придав телу Паниковского достаточный размах и инерцию, выбросили его на улицу.

-- ... тело было предано земле, - закончил Бендер.

Лучший Остап - это Юрский ( что касается Золотого телёнка) , а также с ним съиграли лучшие актёры - лучше Куравлёва Балаганова никто никогда не съиграет , а Герд лучший Паниковский , с другой стороны мне понравилась версия с Крыловым она такая самоироничная и добрая, актёры там тоже хороши.

А вот Меньшиков и ка - это просто штаны - я не побоюсь сказать этих слов. Даже пьяному алкашу any Васе дать прочитать текст по бумажке и то лучше бы получилось, фильм пытаются сгладить невменяемыми мультиками - но они не впечатляют.