Урок географии (или клуб битломанов-путешественников)

2Кот Котофеич:

Надо полагать, ты недавно вернулся из волшебного таинственного путешествия в Ливерпуль? :)

Я там никогда не был, зато в марте прошлого года в Ливерпуле проездом был мой отец. Выкладываю несколько его фотографий... Первая - указатель на одной из ливерпудлианских улиц. Сколько до боли знакомых слов. :)

Ну, эту достопримечательность все слышали. :)

12, Arnold Grove

Статуя Джона над входом в The Cavern Pub.

Родилась у меня в свое время нахальная мысль запостить сюда в собственном переводе несколько фрагментов из романа своего любимого писателя. В собственном не потому, что амбиций много, а потому, что у нас эту книгу еще не переводили. Было бы, честное слово, жаль, если бы это великолепное произведение не дошло до здешней чуткой публики хотя бы в таком отрывочном виде.

Сюжет романа (точнее, одна из сюжетных линий) таков: жили-были два брата-близнеца, Поль и Жан. И были они не просто близнецами, а самым настоящим единым целым. Поля это очень устраивало, а вот Жану в один прекрасный день (когда его бросила невеста, Софи) надоело, и он смылся от Поля куда подальше. Весь философский контекст, естественно, пропускаю, не по теме это здесь. Короче, Поль отправляется на поиски Жана и совершает кругосветное путешествие, останавливаясь в разных городах. Вниманию почтеннейшей аудитории - фрагмент, посвященный Венеции.

Он и правда оказался светлым, этот номер 47, с окном, выходящим на крыши узкой, как горная расселина, Калле Гольдони. Но не тот же ли отчуждающий свет заливает его? Я обвел взглядом широкую кровать – впрочем, узковатую для супружеского ложа, скорее, как раз под стать близнецам, – люстру из стеклянных нитей, бело-розовую, как фигурный торт, крошечную ванную комнату, хрупкий секретер, но привлекла мое внимание карта Венеции на стене. Я узнал две сцепленные руки, правая над левой, разделенные лишь голубой змеей Канале Гранде. Вокзал находился в основании правого указательного пальца, церковь Санта-Мария делла Салюте – на кончике левого большого, площадь св. Марка – у самого правого запястья. Если бы у меня еще оставалось хоть малейшее сомнение в том, какая миссия привела меня в Венецию, мне бы пришлось покориться очевидности: ключ близнецовства, ключ от этого города, был мне поднесен сразу по прибытии, все равно как на бархатной подушке.

Чем заняться в Венеции? Разве что осмотром Венеции. Если интерпретировать мою миссию в категориях, привычных миру без-подобных, то это уже не «узнавание», а обыкновенная туристическая поездка. Ну что ж, стану туристом среди туристов. Устроившись на террасе остерии [разновидность уличного кафе], я неспешно прихлебываю каппучино и наблюдаю, как стайки туристов плотно облепляют экскурсовода, который размахивает флажком, раскрытым зонтиком, огромным искусственным цветком или метелкой для смахивания пыли, чтобы собрать отстающих. Эта толпа по-своему оригинальна. Она не похожа на ту, что в летнюю пору змеится по узеньким улочкам аббатства Сен-Мишель (единственное доступное мне сопоставление), ни, насколько я могу предположить, на толпу у пирамид Джизеха, у Ниагарского водопада или у храма Ангкор. Определить характерную черту венецианского туриста. Первое: эта толпа не оскверняет Венецию. Ведь обычно самые посещаемые туристами места – это, увы, уголки, изначально предназначенные для уединения, созерцания, молитвы; они располагаются в точке пересечения грандиозной или пустынной местности и вертикальной линии духа. Соответственно, наплыв разноязыкой, легкомысленной толпы сводит на нет то, что эту толпу, собственно, и влекло. Здесь – ничего подобного. Гостеприимно вбирая в себя веселый, пестрый поток иностранных туристов, к тому же небедных, Венеция остается верной своему всегдашнему духу. Этот прилив отдыхающих подчиняется двенадцатичасовому циклу, слишком стремительному на вкус владельцев гостиниц и ресторанов. Они не устают сетовать на то, что посетители, прибывшие утром, вечером уже уезжают, да и на прохладительных напитках с ними не заработаешь – перекусывают собственной снедью. Но эта толпа не уродует город, в котором и так круглый год заправляют карнавалы, путешествия и торговля. Она – неотъемлемая часть древнейшего зрелища; свидетельство тому – вот эти два львенка из красного мрамора, украшающие базилику. Их спины основательно стерты пятьюдесятью поколениями детей со всех концов мира. В сущности, это детский, шутливый вариант стоп изваяния св. Петра, ставших за тысячу лет щербатыми от лобзаний паломников.

Утомившись бегать по улицам, церквям и музеям, туристы усаживаются за столик уличного кафе и смотрят… на туристов. Одно из главных занятий туриста в Венеции – это наблюдать самого себя во множестве национальных ипостасей. Игра состоит в том, чтобы угадать, кто из прохожих откуда родом. Это говорит о том, что Венеция – город не только зрелищный (spectaculaire), но и зеркальный (spéculaire), от латинского speculum, «зеркало». По многим причинам. Прежде всего потому, что он отражается в воде, и у всех домов вместо фундамента – собственное отражение. А еще потому, что по природе Венеция – город сугубо театральный, и Венеция как таковая никогда не предстает отдельно от образа Венеции. На самом деле, в этом большая загвоздка для художников. Как написать Венецию, если она сама по себе уже картина? Был, конечно, Каналетто, но среди итальянских художников он далеко не на первом месте, куда там! Зато нет, наверно, в мире второго такого места, где изводили бы столько фотопленки. Ведь турист – не творец, а прирожденный потребитель. Раз его на каждом шагу встречают готовые картины, ему остается лишь штамповать копии в поте лица. Собственно, фотографирует он почти исключительно себя: у моста Вздохов, на ступеньках церкви Сан-Стефано, в гондоле. Все «памятные фотографии» венецианского туриста – автопортреты.

Пойдем по переулку Ларга-Сан-Марко. Он упирается в Рио-ди-Палаццо, которая, в свою очередь, незаметно переходит в мост Вздохов. Открывающийся перед нами мост ведет прямиком в мастерскую «мурано». Это царство стекла. На первом этаже, перед раскаленными докрасна печами, стеклодувы медленно вращают на кончике длинного прута комок тестообразной, молочного цвета массы. Стоит им остановиться, как она собирается в огромную радужную каплю; собственная тяжесть тянет ее вниз. Прут внутри полый. Это своего рода трубка; ремесленник дует в нее и выдувает из капли колбу, пузырь, шар. Это зрелище смущает воображение, поскольку противоречит его материальной логике. Печи, тесто, выпекание, лепка… Вот именно, первое, что приходит на ум, – это булочная. Однако в то же время мы знаем, что это тесто – на самом деле стекло, да к тому же даже в его испарениях, в текстуре есть что-то подозрительно-мутное, во всяком случае, несъедобное. К тому же мы наблюдаем, как шаг за шагом на наших глазах рождается флакон, бутыль, чаша – в результате процессов столь же парадоксальных, как и выдувание стеклянной массы из трубки стеклодува, формирование горлышка с помощью пинцета, укрепление краев специальным валиком, добавление тоненького жгута, который превращается в плетеный завиток, витой узор, косичку или ручку.

На первом этаже стекло проходит мучительные и унизительные процедуры: его терзает огонь, треплют пруты и пинцеты. Лишь этажом выше оно обретает свою настоящую сущность и властную независимость. Ибо стекло по природе холодно, твердо, хрупко и искристо. Таковы его фундаментальные качества. Чтобы сделать его послушным, жирным и дымящимся, его приходится подвергать жесточайшему насилию. А здесь, на выставочных стендах, оно расцветает и предстает во всем блеске своего холодного и жеманного чванства.

Прежде всего это потолок, с которого гроздьями свисают люстры, фонари и лампы. Здесь светильники всех расцветок: под мрамор, крапчатые, с филигранной росписью, дымчато-зеленые, сапфирово-синие, нежно-розовые – и все эти оттенки, вдобавок подслащенные или подкисленные, выточены из одного и того же твердого и прозрачного леденца. Соцветия хрустальных медуз раскинули над нашими головами свои засахаренные шипы, выпятили стеклянистые органы, вокруг которых торчат пучки блестящих щупалец, остекленевших оборок, настоящее ледяное кружево.

Но еще более импозантными и загадочными делает эти залы обилие зеркал, которые бесконечно умножают, дробят на части и собирают заново все их линии, до неузнаваемости искажают пропорции, углубляют планы и выгрызают в них бесчисленные перспективы. Большинство зеркал чуть отливают каким-то цветом – тинисто-зеленым, голубоватым, золотистым, – и от этого еще больше похожи на замерзшую поверхность цветной жидкости. Меня особенно привлекает одно из них, даже не само зеркало, а рама. Ее образует множество маленьких зеркалец, повернутых под разными углами, и сама рама несоразмерно широка, так что основное зеркало, овальное, выглядит совершенно неинтересным. Я медлю перед этим крошечным изображением самого себя, затерявшимся среди бликов, угнетенным неотвязным вихрем копий, которые множатся на каждом шагу.

- Я смотрю, вы еще не уехали, господин Сюрен, и начинаете привыкать к этим зеркалам, которые раньше внушали вам такое отвращение?

Передо мной низенький, лысый, усатый и улыбчивый человечек. Сильный итальянский акцент подчеркивает, с какой замечательной легкостью он говорит по-французски.

- Я действительно решил повременить с отъездом из-за погоды. Что-то она здесь неважнецкая. Что же в других-то местах должно быть! – осторожно ответил я.

- Могу осведомить вас на сей счет о любой стране мира, господин Сюрен. В Лондоне стоит туман, в Берлине дождь, в Париже моросит, в Москве идет снег, в Рейкьявике спускаются сумерки. Так что вы правы, что решили задержаться в Венеции. Но если хотите остаться, мой вам совет – не заглядывайтесь на это зеркало.

- Почему? Оно волшебное?

- Это, может быть, самое венецианское из всех зеркал в этой комнате, господин Сюрен. И я полагаю, что потому-то оно и не внушает вам такого ужаса, как все остальные предметы подобного рода, судя по тому, что вы мне рассказывали.

- А что же в нем более венецианского, чем в остальных?

- Рама, господин Сюрен. Вот эта непропорционально огромная рама, из-за которой о зеркале в центре ее почти забываешь. И рама эта состоит из множества мелких зеркалец, наклоненных во все стороны. Так что полюбоваться на себя вам никоим образом не удастся. Стоит вам сфокусировать взгляд в центре, на своем отражении, как его манят вправо, влево, вверх, вниз второстепенные зеркала, каждое из которых отражает свою картинку. Это зеркало ускользающее, отвлекающее, центробежное зеркало, которое гонит к краям все, что приближается к его сердцевине. Конечно, это зеркало особенно показательно. Но центробежность – черта всех венецианских зеркал, даже самых незамысловатых, самых честных. Венецианские зеркала никогда не отличаются прямотой, никогда не показывают тому, кто в них смотрится, его отражение. А уводят взгляд в сторону как раз наклонные зеркальца. В них, разумеется, есть что-то плутовское, шпионское, но они избавляют вас от опасности, которую таит в себе мрачное, бесплодное созерцание самого себя. Будь у Нарцисса венецианское зеркало, он бы не погиб. Вместо того чтобы липнуть к собственному отражению, он бы встал, затянул пояс и отправился бы странствовать по белу свету. И был бы другой миф: не о Нарциссе, а об Улиссе, о Вечном Жиде, о Марко Поло, о Филеасе Фогге…

- И совершился бы переход от оседлой жизни к кочевничеству.

- К кочевничеству! Именно, господин Сюрен. И в этой метаморфозе – вся магия Венеции. Венеция манит, но сразу же отталкивает. В Венецию приезжают все, но никто не остается насовсем. Разве что если приезжают умирать. Венеция – очень подходящее место, чтобы умереть. Воздух Венеции впитывает, я бы даже сказал – смакует последние вздохи, которые так приятно испускать здесь. Чимароза, Вагнер, Дягилев откликнулись на этот странный призыв. Кто-то из французских поэтов [Edmond Haracourt (SEUL, " RONDEL DE L'ADIEU ", 1891)] сказал – не правда ли, удачно, – что уехать – значит слегка умереть. К этому следовало бы добавить, что умереть – значит очень основательно уехать [Альфонс Алле]. В Венеции знают в этом толк…

Разговаривая, мы вышли из мастерской, и, судя по всему, мой спутник знал, в какой гостинице я остановился, потому что двигались мы под его водительством именно в том направлении, насколько я мог судить в путанице мелких улочек. Он шагал, не прекращая своей болтовни о глубинной природе Венеции.

- Нашему городу незнакомо устойчивое равновесие, господин Сюрен. Или, точнее говоря, сначала такое равновесие у него было, а потом он его утратил. Невозможно понять Венецию, если не знать, что на противоположном берегу Средиземного моря у нее имелся противовес – город-близнец. Ведь изначально, по происхождению, Венеция – всего лишь плацдарм Константинополя, и именно Константинополю она обязана всем, что составляет основу ее духовного и материального существования. Наперекор всей остальной Италии, Сиене, Генуе и особенно Риму, Венеция провозглашала себя византийским городом, громко заявляла о своем родстве с восточной империей, и когда западные путешественники, сходя с кораблей на набережную Скьявони, набережную Славян, впервые видели эту толпу в свободных расшитых одеяниях, в шапочках и чепцах, эти восьмиугольные площади, купола, решетки тонкой работы, мозаики, – им казалось, что они перенеслись на Восток. А потом Константинополь погиб, пал под напором нахлынувших толп варваров-турок, и, изволите видеть, господин Сюрен, самое ужасное в этой исторической трагедии – то, как повела себя Венеция. Как ни невероятно, но весть о катастрофе 1453 г. была принята венецианцами без подобающей случаю скорби. Напротив, они словно бы втайне обрадовались гибели своего брата-близнеца – разумеется, более богатого, пользовавшегося большим почетом, более религиозного, – но без которого их самих бы и на свете не было. С тех пор участь Венеции была решена. Лишенная противовеса в лице византийской столицы, она безоглядно отдалась своим наклонностям: авантюризму, бродяжничеству, меркантильности, – и отныне, при всем своем процветании, богатстве, могуществе, это тело без души было обречено на вырождение. Когда в 1797 г. ваш злобный коротышка-корсиканец отдал Светлейшую [Светлейшая республика – наименование Венеции в XV-XVI вв.] Австрии – из жалости, как добивают смертельно раненого, – это был уже просто труп, которому ежедневная рутина придавала обманчивый облик жизненности. Вот, господин Сюрен, о чем могут рассказать венецианские зеркала.

Мы остановились у входа в просторную беседку, обвитую зеленью, в которой располагался ресторан гостиницы. Мой спутник протянул мне свою визитную карточку.

- До свидания, господин Сюрен. Если вам придет нужда в моих скромных познаниях, непременно заходите.

Когда он, живой и юркий, скрылся из виду, я перевел взгляд на карточку. Она гласила: "Джузеппе Коломбо. Инженер. Метеорологическая станция Венеции."

*

Пробуждение глубокой ночью. Итальянцы никогда не спят. Когда на улицах замолкают возгласы и пение ночных гуляк, в побледневшем предрассветном небе раздается перезвон сотен церковных колоколов. Вчера я взял с собой из общей залы одну из книг, которые лежат там для постояльцев. Это глава из «Воспоминаний Казановы» – «Побег из венецианской тюрьмы». Еще один «центробежный» венецианец, вся жизнь которого – сплошная череда соблазнений и разрывов. И однако, Казанова – не Дон Жуан. В Доне Жуане есть что-то от охотника, даже убийцы. Этот испанец-пуританин ненавидит женщин и плоть, поработившую его. Он презирает этих доступных и нечистых созданий, без которых не может жить, хотя из-за них он запятнан и обречен проклятию. Расстается он с ними всегда со злобным смешком, а его слуга вписывает очередное имя в книгу, где ведет учет охотничьим трофеям своего господина…

Не то Казанова. Он обожает женщин, любит их искренне, глубоко, всех без исключения, и сам бывает удовлетворен лишь тогда, когда его очередная возлюбленная испытала предельное наслаждение. Он ветрен, он никудышный муж и отец. Его тянет, неудержимо влечет очаровательное создание (почему его называют соблазнителем, ведь он сам – жертва обольщения?), он спешит к нему, пускает в ход всю свою нежность, чтобы его обезоружить, ослабить его защиту, чтобы оно сдалось на милость победителя, вознаграждает его за мимолетное порабощение часом упоительного восторга – и стремительно исчезает, исчезает навсегда, но с улыбкой, с воздушными поцелуями, все более далекими, все более меланхоличными. Впоследствии он будет вспоминать о покоренной лишь с трепетом, с уважением, с нежностью…

Но и венецианца, как и севильца, не минует одиночество и даже тюрьма. Ибо общество без-подобных, к которому он и сам принадлежит всем телом, несмотря на неисправимое легкомыслие, не терпит такой свободы. 26 июля 1755 г. Мессере Гранде, начальник сбиров, является к Казанове на дом и арестует его как «нарушителя общественного спокойствия». Его препровождают в тюрьму Пьомби, сдают на руки стражам и бросают в каменный мешок. Это испытание полным одиночеством, которому обыкновенно подвергают новых узников. Единственная связь с внешним миром, которая остается Казанове, – колокольный звон, отмеряющий часы. Он засыпает… «Разбудил меня полночный колокол. Ужасно пробуждение, когда заставляет оно пожалеть о пустяке – о грезах сновидений! Прошло целых три часа, а я, к удивлению своему, не ощутил никакого неудобства. Не двигаясь, лежа, как лежал, на левом боку, протянул я правую руку за носовым платком, который, помнилось мне, положил в том месте. Шаря вокруг себя рукою, я вдруг – о Боже! натыкаюсь на другую руку, холодную как лед! Ужас пронзил меня с головы до пят, волосы мои встали дыбом. Во всю жизнь душа моя не знала подобного страха, никогда я и не думал, что могу его испытать. Верных три или четыре минуты не мог я не только двинуться, но и думать. Придя немного в себя, я милостиво позволил себе предположить, что рука, которой я, казалось, коснулся, не более чем плод воображения; в твердом этом убеждении протягиваю я снова руку в том же направлении – и нахожу ту же руку, сжимаю ее в ужасе и с пронзительным криком отпускаю, отдернув свою. Меня бьет дрожь; но, собравшись с мыслями, прихожу я к выводу, что, покуда спал, рядом со мною положили труп, – я нисколько не сомневался, что когда ложился на пол, там ничего не было. Воображению моему рисуется сразу тело какого-нибудь невинного бедняги, а быть может, и моего друга, которого, удавив, положили рядом со мною, дабы, пробудившись, нашел я перед собою пример участи, к какой надлежало мне готовиться. От подобной мысли я прихожу в ярость; в третий раз протягиваю я руку и, ухватившись за мертвеца, хочу встать, дабы притянуть его к себе и удостовериться в ужасном происшествии, но как только хочу опереться на левый локоть, та самая рука, что я сжимал в своей, вдруг оживает, отодвигается – и в тот же миг, к великому своему изумлению, я понимаю, что держал в правой руке всего лишь свою собственную левую, каковая под действием мягкой, податливой и шелковистой постели, на которой отдыхала бедная моя особа, отнялась, онемела и утратила подвижность, чувствительность и теплоту.

Приключение было забавно, но меня не развеселило. Напротив, оно доставило мне пищу для самых черных мыслей. Я обнаружил, что там, где я нахожусь, ложное представляется правдивым, а значит, реальность должна казаться грезой; что способность к пониманию здесь вполовину утрачивается, а неверная фантазия приносит разум в жертву либо зыбкой надежде, либо мучительному отчаянию.»

Итак, вольнодумец, гроза мужей и отцов, ниспровергатель семейной диалектики, «нарушитель общественного спокойствия» вынужден пройти испытание одиночеством. И что же происходит? В темноте его правая рука якобы узнает в затекшей левой руку его лучшего друга… только мертвого. В этом есть какой-то робкий, зачаточный намек на близнецовство, причем, что интересно, на близнецовство разъединенное. Словно этому закоренелому одиночке – любителю светских развлечений, интригану, гуляке – во тьме тюремной ночи примерещилось что-то вроде близнеца и он вообразил, что его собственная рука – это рука его мертвого друга. В принципе, брат-близнец находился бы где-то посередине между этими двумя вариантами.

Не знаю, что даст мне этот дополнительный штрих к загадке Венеции – прояснит ли он что-то или, напротив, еще больше запутает. Как удержаться от параллели между ночной галлюцинацией Казановы, запутавшегося в руках, и образом двух почти сцепленных рук, разделенных Канале Гранде, на карте города? На эти два образа накладываются другие. Утерянный город-близнец, Византия, падшая в 1453 г., когда Венеция осталась без своей исконной пары, изувеченная, но опьяненная свободой. Косые зеркала, от которых взгляд отскакивает и рикошетом, как в бильярде – от борта, попадает на кого-то еще. Центробежная сила этого города мореходов и купцов… Здесь на каждом шагу натыкаешься на расколотое надвое близнецовство, оно витает повсюду, как смутное, ускользающее видение, навязчивое, но неуловимое.

Венеция – город во всех своих проявлениях зашифрованный. Кажется, будь лишь чуть-чуть прозорливее – и вот он, ответ, еще немного и ухватишь его. Но Венеция никогда не выполняет своих посулов.

*

Сегодня я встал до зари и до сих пор сижу на площади св. Марка. Она усеяна лужицами воды, которые стекаются вместе и образуют перешейки, полуострова и островки на каменных плитах; на островках теснятся взъерошенные со сна голуби. Складные стулья и столики трех кафе, расположенных вокруг площади, – «Флориан» справа, «Квадри» и «Лавена» слева – выстроились аккуратными ротами в ожидании солнца и посетителей, которые всегда следуют за ним. Странный вид у этой площади, помесь города и деревни: деревни – потому что стоит тишина и нет ни одной машины, города – потому что вокруг сплошные здания, ни деревца, ни травинки, ни ручейка.

Я обошел колокольню, пересек Пьяцетту и подошел к порфировым ступеням набережной Сан-Марко. Шесть ступеней густо покрыты лохматыми зелеными водорослями, уходящими в спокойную воду. В среднем, прилив и отлив перекрывают и вновь обнажают только три из них, то есть разница составляет порядка семидесяти сантиметров, но в это время года можно опасаться серьезных разливов.

Я долго шел вдоль по набережной Скьявони, переходил по ступенчатым мостикам устья улиц-каналов. Чем дальше от центра, тем больше и грубее на вид пришвартованные у тумб суда. Хрупкие изящные гондолы сменяются мотоскафо, вапоретто, за ними тянутся яхты, маленькие пакетботы и, наконец, грузовые суда, нависающие над набережной крутыми, насквозь проржавевшими бортами. Наконец замечаю открытое кафе и усаживаюсь на террасе, лицом к дебаркадеру. Погода стоит очень теплая, но оттого еще более пугающая. Тяжелые разлохмаченные тучи занялись пламенем восходящего солнца; красные отблески легли на набережную, протянулись по всей длине Канале Гранде. Безлюдный мол, блестящий после дождя, загроможденный понтонами, столбами, снастями, швартовыми тумбами, сходнями, пустыми шлюпками, которые гулко отзываются на плеск волн, – несмотря на полный штиль, фал одной из яхт вдруг начинает судорожно трепыхаться и биться о мачту, – полосы красного света, которые теряются вдали в дымке среди беспорядочного нагромождения куполов, башен и фасадов особняков… Где я? Не сошел ли я на берег с одной из этих лодок, доставившей меня из мира людей в этот город мертвецов, где остановились все башенные часы? Как там говорил Коломбо? Он говорил, что Венеция – не тот город, чтобы в нем оставаться, разве только перед смертью, и что здешний воздух смакует последние вздохи. Да полно, жив ли я вообще? В чем можно быть полностью уверенным, когда речь идет о близнеце, разлученном со своей половинкой, особенно если неизвестно, что сталось со вторым братом? Я – абсолютный домосед. Неподвижное равновесие – естественное состояние близнецовой клетки. Лишь отъезд Жана выгнал меня на дорогу. Я должен его найти. Чтобы рассказать ему о дивном открытии, которое я сделал после его бегства – не точнее ли будет сказать «благодаря его бегству»? – чтобы остановить безумную гонку, которая, по вине Софи, обрекает его на вечное скитание. Чтобы вместе с ним вернуться к цикличной замкнутости нашей вечной юности. Эта замкнутость была на мгновение нарушена, но мы восстановим ее, и этот временный разрыв даже послужит ее обогащению. Все наводит меня на мысль, что он уехал. Прежде всего, его здешние знакомые полагают, что я вернулся или отложил свой отъезд. Но главное, Венеция – город, похожий на Жана как две капли воды, – могла лишь изгнать, оттолкнуть его, столь же сурово, как стена отталкивает ударивший в нее камень.

[…]

Играли ли поначалу все три оркестра в унисон? Едва ли. Это уже чудо, что во «Флориане», «Квадри» и «Лавене» одновременно звучит Вивальди, причем именно «Времена года». Нельзя же от них ждать, чтобы они еще и играли синхронно, как единый ансамбль, лишь разнесенный по трем разным точкам площади св. Марка. В «Квадри» сейчас играют финал «Зимы», его-то я в основном и слышу, поскольку сижу на террасе этого кафе. Но если напрячь слух, то за пьяниссимо и ферматами этой черной с золотом музыки можно уловить, что в «Лавене» начинают «Осень». Чтобы расслышать музыку из «Флориана», с противоположной стороны площади, надо, чтобы мой оркестр совсем умолк, но, насколько я могу предполагать, у них там сейчас в разгаре «Лето». Поскольку ежедневный репертуар этих оркестриков ограничивается четырьмя-пятью фрагментами, меня не удивляет, что, покончив с «Зимой», во Флориане почти сразу же снова заводят «Весну». Впрочем, разве и в природе не так? Круговорот времен года никогда ни замирает, ни прекращается.

Знаменательно, по-моему, что самое известное произведение самого известного венецианского композитора посвящено именно временам года. Ведь не так, наверное, много в мире мест, где бы времена года были менее выраженны, чем в Венеции. Здесь никогда не бывает ни знойной жары, ни суровых морозов, но главное, здесь напрочь отсутствуют растения и животные, и это лишает нас каких бы то ни было естественных сезонных ориентиров. Здесь не бывает подснежников, кукушек, спелой ржи, опавших листьев. Так не для того ли, чтобы компенсировать городу отсутствие настоящих времен года, Вивальди подарил ему музыкальные, подобно тому как ставят в вазу искусственные цветы или изображают величественную, уходящую в даль лесную аллею на театральной декорации?

Засим все. Извиняюсь, что заняла столько места, но мне кажется, что Турнье этого заслуживает. Так видеть банальную действительность может только великий человек.

Большущее спасибо!
Еще! Еще!

ПОЛЬ И ЖАН?...
Эээ...
Ну-ну...

2Jane_BEATrice_M:

На редкость свежее прочтение...

Halloween

Правильно, правильно! А ты как думала? :)
Я всегда говорил и говорю: мы на сайте Б И Т Л З точка РУ!.. Видишь, и у тебя на подсознательном (видимо?) уровне родилось желание рассказать нам всем (битломанам!..) о скромных французских парнях, которых звали не как-нибудь, а именно Пол и Джон, тьфу, черт!.. Поль и Жан!..

2JohnLenin:

Да просто юмор какой-то детсадовский. По сравнению с первоисточником. Извини, не в обиду.

Да силь ву пле!..Милль пардон!..

Это сообщение было перемещено из темы "Красное море".