Стругацкие.

seal, ну вот нас и двое:-)
Полное собрание не купил, хотя имел возможность. У Стругацких тоже скучные книги есть:-) Купил симпатичный трехтомник, серебром по черному, внутри все, что мне особенно нравится. Ну и несколько разрозненных книжек, приобретенных честными и нечестными путями еще при большевиках. Особенно дорога книжка с утопией "Полдень,XXII век" и "Малышом". Прочитана раз двести, а куплена у спекуля в семьдесят лохматом году за 10 ре, при номинале 96 коп.
Кстати о "Понедельнике..." Почему-то запала в голову одна штука. Первый раз я читал эту книгу еще в школе, издательства "Детская литература" с очень неплохими иллюстрациями. Так вот, в главе шестой, Модест Матвеевич на реплику Корнеева "Это прибор. С ним работают..." отвечал: "Это диван и я знаю как с ним работают".
Помню, мы с приятелем ржали над этой шуткой авторов.
И как я был удивлен много позднее, когда во взрослом издании эта фраза была исковеркана цензором.
Теперь это звучит: "Этого я не знаю, заявил лоснящийся. Я не знаю, что это за работа с диваном."
Может быть у кого нибудь сохранилось издание с первоначальным вариантом? Я процитировал по памяти, возможно неточно.
Вообще, Стругацкие любили похулиганить:-) Достаточно привести пример из "Малыша" (тоже в детском издании !) про "хорошо смазанный фитиль":-)

СизиF***
Чтобы быть точным, то вот так, там есть и то, и другое:
"- Это прибор, - сказал Корнеев безнадежно. - С ним работают...
     - Этого я не знаю, - заявил лоснящийся. - Я не знаю, что это за работа с диваном. У меня вот дома тоже есть диван, и я знаю, как на нем работают.
     - Мы это тоже знаем, - тихонько сказал Роман.
     - Вы это прекратите, - сказал лоснящийся, поворачиваясь к нему. - Вы здесь не в пивной, вы здесь в учреждении. Что вы, собственно, имеете в виду?"
А Детсая литература - это издание 63 года, оно у меня до сих пор в сохранности, правда, изрядно трепанное

tch, СПАСИБИЩЕ! А это какое издание?

СизиF***
Ты знаешь, в первом издании было именно так, потом пошли какие-то ремарки, а после 90-го все вернулось назад. Со сказкой о тройке еще бОльшие чудеса: сначала был самиздатовский оригинал, потом одна редакция с измененным сюжетом, потом другая (кажется в смене), потом, все-таки, был возвращен начальный вариант.
Забавные вещи были и с Улиткой: линия института была полностью напечатана в журнале Байкал, линия леса - в каком-то сборнике вместе с хищными вещами. Потом один человек мне расписал, что за чем надо читать, мол, Борис Натанович на одном из литературных вечеров в Питере так заяснил, каково же мое было изумление, что после выхода полного варианта уже после 85 года так оно и оказалось:)

Улитка на склоне! Улитка на склоне!! Улитка на склоне!!! Прыгаю от восхищения!

Вспоминается история первого прочтения "Трудно быть богом" (вместе с "Хищными вещами...", издательства, кажется, ташкентского) Попала эта книга в райцентр, считалась почему-то запрещенной и давалась читать по ночам. На ночь досталась нам с другом. И вот, можете представить (вдвоем-то не очень удобно читать), как два молодых человека всю ночь по очереди вслух читают, при этом то смеясь, то почти рыдая. Жена моего друга думала, что мы сошли с ума, они потом развелись, но не из-за этого.

)))))))) Открыл "Сказку о тройке" и на второй странице вновь обнаружил явное хулиганство. Фамилия Модеста Матвеевича - КамнОедов. Не КамнЕедов, как было бы литературно правильно, а КамнОедов)))))))

seal, это дано понять не нам, почему это запрещали. Почему, например, запрещали "Раковый корпус" Солженицына? Наверное, по его личной просьбе пиарили, читать ЭТО возможно только вместо снотворного.

СизиF, ??? Всю жизнь был КамнОедов, а теперь вдруг - литературно неправильно??? Уддивительно :)))...

Andrey Malkin, простите, писать всегда тяжелее, чем говорить:-) По русски, существо, которое ест камни (представим себе) называется камнееед, а существо, которое ест фекалии, называется?.. Догадались? Правильно!

Предлагаю, в развитие темы выяснить, например, рейтинг популярности книг Стругацких. Мой хит-парад таков:
1. Жук в муравейнике
2. Сталкер
3. Понедельник начинается в субботу/Сказка о Тройке
4. Град обреченный
5. Трудно быть богом

КОТ НЕ РАБОТАЕТ
Администрация
- Какой КОТ? - спросил я. - Комитет Оборонной Техники?
Бородатый хихикнул.
- Вы, главное, не беспокойтесь, - сказал он. - Тут у нас забавно, но все будет в полном порядке.
Я вышел из машины и стал протирать ветровое стекло. Над головой у меня вдруг завозились. Я поглядел. На воротах умащивался, пристраиваясь поудобнее, гигантский - я таких никогда не видел - черно-серый, разводами кот. Усевшись, он сыто и равнодушно посмотрел на меня желтыми глазами. "Кис-кис-кис", - сказал я машинально. Кот вежливо и холодно разинул зубастую пасть, издал сиплый горловой звук, а затем отвернулся и стал смотреть внутрь двора. Оттуда, из-за забора, голос горбоносого произнес:
- Василий, друг мой, разрешите вас побеспокоить.
Завизжал засов. Кот поднялся и бесшумно канул во двор. Ворота тяжело закачались, раздался ужасающий скрип и треск, и левая воротина медленно отворилась. Появилось красное от натуги лицо горбоносого.
- Благодетель! - позвал он. - Заезжайте!

Mary-Key, нет такой книги "Сталкер".

Вот, скажем, система двух интегральных уравнений типа уравнений звездной статистики; обе неизвестные функции находятся под интегралом. Решать, естественно, можно только численно, скажем, на БЭСМе... Я вспомнил нашу БЭСМ. Панель управления цвета заварного крема. Женя кладет на эту панель газетный сверток и неторопливо его разворачивает. "У тебя что?" - "У меня с сыром и колбасой". С польской полукопченой, кружочками. "Эх ты, жениться надо! У меня котлеты, с чесночком, домашние. И соленый огурчик". Нет, два огурчика... Четыре котлеты и для ровного счета четыре крепких соленых огурчика и четыре куска хлеба с маслом...
Я откинул одеяло и сел. Может быть в машине что-нибудь осталось? Нет, все, что там было, я съел. Осталась поваренная книга для валькиной мамы, которая живет в Лежневе. Как это там... Соус пикан. Полстакана уксусу, две луковицы... и перчик. Подается к мясным блюдам... Как сейчас помню: к маленьким бифштексам. Вот подлость, подумал я, ведь не просто к бифштексам, а к ма-а-аленьким бифштексам. Я вскочил и подбежал к окну. В ночном воздухе отчетливо пахло ма-а-аленькими бифштексами. Откуда-то из недр подсознания всплыло: "Подавались ему обычные в трактирах блюда, как-то: кислые щи, мозги с горошком, огурец соленый (я глотнул) и вечный слоеный сладкий пирожок..." Отвлечься бы, подумал я и взял книгу с подоконника. Это был Алексей Толстой, "Хмурое утро". Я открыл наугад. "Махно, сломав сардиночный ключ, вытащил из кармана перламутровый ножик с полусотней лезвий и им продолжал орудовать, открывая жестянку с ананасами (плохо дело, подумал я), французским паштетом, с омарами, от которых резко запахло по комнате". Я осторожно положил книгу и сел за стол на табуретку. В комнате вдруг обнаружился вкусный резкий запах: должно быть, пахло омарами. Я стал размышлять, почему я до сих пор ни разу не попробовал омаров. Или, скажем, устриц. У Диккенса все едят устриц, орудуют складными ножами, отрезают толстые ломти хлеба, намазывают маслом... Я стал нервно разглаживать скатерть. На скатерти виднелись неотмытые пятна. На ней много и вкусно ели. Ели омаров и мозги с горошком. Ели маленькие бифштексы с соусом пикан. Большие и средние бифштексы тоже ели. Сыто отдувались, удовлетворенно цыкали зубом... Отдуваться мне было не с чего, и я принялся цыкать зубом.
Наверное, я делал это громко и голодно, потому что старуха за стеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и вдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в руках она несла тарелку, и в комнате сейчас же распространился настоящий, а не фантастический аромат еды. Старуха улыбалась. Она поставила тарелку прямо передо мной и сладко пробасила:
- Откушай-ко, батюшка, Александр Иванович. Откушай, чем бог послал, со мной переслал...
- Что вы, что вы, Наина Киевна, - забормотал я, - зачем же было так беспокоить себя...
Но в руке у меня уже откуда-то оказалась вилка с костяной ручкой, и я стал есть, а бабка стояла рядом, кивала и приговаривала:
- Кушай, батюшка, кушай на здоровьице...
Я съел все. Это была горячая картошка с топленым маслом.
- Наина Киевна, - сказал я истово, - вы меня спасли от голодной смерти.
- Поел? - сказала Наина Киевна как-то неприветливо.
- Великолепно поел. Огромное вам спасибо! Вы себе представить не можете...
- Чего уж тут не представить, - перебила она уже совершенно раздраженно. - Поел, говорю? Ну и давай сюда тарелку... Тарелку, говорю, давай!
- По...пожалуйста, - проговорил я.
- "Пожалуйста, пожалуйста"... Корми тут вас за пожалуйста...
- Я могу заплатить, - сказал я, начиная сердиться.
- "Заплатить, заплатить"... - Она пошла к двери. - А ежели за это и не платят вовсе? И нечего врать было...
- То есть как это - врать?
- А так вот и врать! Сам говорил, что цыкать не будешь...
Она замолчала и скрылась за дверью.

Ну как? Аппетит проснулся?)))))))))

- Ну-с, так... - сказал хорошо поставленный мужской голос. - В некотором было царстве, в некотором государстве жил-был царь, по имени... мнэ-э... Ну, в конце в концов неважно. Скажем, мнэ-э... Полуэкт... У него было три сына-царевича. Первый... мнэ-э-э... Третий был дурак, а вот первый?..
Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и выглянул. Дуб был на месте. Спиною к нему стоял на задних лапах в глубокой задумчивости кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот смотрел себе под ноги и тянул: "мнэ-э-э..." Потом он тряхнул головой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцент Дубино-Княжицкий на лекции, плавным шагом пошел в сторону от дуба.
- Хорошо... - говорил кот сквозь зубы. - Бывали-живали царь да царица. У царя, у царицы был один сын... мнэ-э... Дурак, естественно...
Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб.
- Отчаянное положение, - проговорил он. - Ведь кое-что помню! "Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь - на обед, молодец - на ужин..." Откуда бы это? А Иван, сами понимаете - дурак, отвечает: "Эх ты, поганое чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!" Потом, естественно - каленая стрела, все три головы долой, Иван вынимает три сердца и привозит, кретин, домой матери... Каков подарочек! - Кот сардонически засмеялся, потом вздохнул. - Есть еще такая болезнь - склероз, - сообщил он.
Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Кря-кря, мои деточки! Кря-кря, голубяточки! Я... мнэ-э... м слезой вас отпаивала... мернее - выпаивала..." Он в третий раз вздохнул и некоторое время шел молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок кус не доедала!.."
В лапах у него вдруг оказались массивные гусли - я даже не заметил, где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляясь когтями за струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить музыку:



Дасс им таннвальд финстер ист,
Дас махт дас хольтс,
Дас... мнэ-э... майн шатц... или катц?..



Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом тихонько, неуверенно запел:



Ой, бував я в тим садочку,
Та скажу вам всю правдочку:
Ото как
Копають мак.



Он вернулся к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой за ухом.
- Труд, труд и труд, - сказал он. - Только труд!
Он снова заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча:
- Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был портной, по имени... - он стал на четвереньки, выгнул спину и злобно зашипел. - Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу... Али... Кто-то ибн чей-то... Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн... мнэ-э... Полуэктович... Все равно не помню, что было с этим портным. Ну и пес с ним, начнем другую...
Я лежал животом на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный Василий бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается, подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки - словом, мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но это были русские, украинские, западнославянские, немецкие, английские, по-моему, даже японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады, песни, романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство, несколько раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался, и глаза его при этом горели как у дьявола, а пушистый хвост, толстый, как полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал его по бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до конца, был "чижик-пыжик", а единственной сказочкой, которую он связно рассказал, был "Дом, который построил Джек" в переводе Маршака, да и то с некоторыми купюрами. Постепенно - видимо, от утомления - речь его обретала все более явственный кошачий акцент. "А в поли, поли, - пел он, - сам плужок ходэ, а... мнэ-э... а... мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам... мья-а-у-а-у!.. сам господь ходе... или броде?.." В конце концов он совершенно изнемог, сел на хвост и некоторое время сидел так, понурив голову. Потом тихо, тоскливо мяукнул, взял гусли под мышку и на трех ногах медленно уковылял по росистой траве.
Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что в последний раз это было "Творчество душевнобольных", я был уверен, что на пол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник "Раскрытие преступлений" А.Свенсона и О.Венделя. Я тупо раскрыл ее, пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что на дубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дуба свешивался мокрый серебристо-зеленый акулий хвост. Хвост тяжело покачивался под порывами утреннего ветерка.
Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил телефон. Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня на пол, в окно сквозь листву дуба било утреннее солнце.

Я шел, спускаясь в темные коридоры и потом
опять поднимаясь наверх. Я был один; я кричал,
мне не отвечали; я был один в этом обширном, в
запутанном, как лабиринт доме.
Ги де Мопассан




Свалив ключи в карман пиджака, я отправился в первый обход. По парадной лестнице, которой на моей памяти пользовались всего один раз, когда институт посетило августейшее лицо из Африки, я спустился в необозримый вестибюль, украшенный многовековыми наслоениями архитектурных излишеств, и заглянул в окошечко швейцарской. Там в фосфоресцирующем тумане маячили два макродемона Максвелла. Демоны играли в самую стохастическую из игр - в орлянку. Они занимались этим все свободное время, огромные, вялые, неописуемо нелепые, более всего похожие на колонии вируса полиомиелита под электронным микроскопом, одетые в поношенные ливреи. Как и полагается демонам Максвелла, всю свою жизнь они занимались открыванием и закрыванием дверей. Это были опытные, хорошо выдрессированные экземпляры, но один из них, тот, что ведал выходом, достиг уже пенсионного возраста, сравнимого с возрастом Галактики, и время от времени впадал в детство и начинал барахлить. Тогда кто-нибудь из отдела Технического Обслуживания надевал скафандр, забирался в швейцарскую, наполненную сжатым аргоном, и приводил старика в чувство.
Следуя инструкции, я заговорил обоих, то есть перекрыл каналы информации и замкнул на себя вводно-выводные устройства. Демоны не отреагировали, им было не до того. Один выигрывал, а другой, соответственно, проигрывал, и это их беспокоило, потому что нарушало статистическое равновесие. Я закрыл окошечко щитом и обошел вестибюль. В вестибюле было сыро, сумрачно и гулко. Здание института было вообще довольно древнее, но строиться оно начало, по-видимому, с вестибюля. В заплесневелых углах белесо мерцали кости прикованных скелетов, где-то мерно капала вода, в нишах между колоннами в неестественных позах торчали статуи в ржавых латах, справа от входа у стены громоздились обломки древних идолов, наверху этой кучи торчали гипсовые ноги в сапогах. С почерневших портретов под потолком строго взирали маститые старцы, в их лицах усматривались знакомые черты Федора Симеоновича, товарища Жиана Жиакомо и других мастеров. Весь этот архаический хлам надлежало давным-давно выбросить, прорубить в стенах окна и установить трубки дневного света, но все было заприходовано, заинвентаризировано и лично Модестом Матвеевичем к разбазариванию запрещено.
На капителях колонн и в лабиринтах исполинской люстры, свисающей с почерневшего потолка, шуршали нетопыри и летучие собаки. С ними Модест Матвеевич боролся. Он поливал их скипидаром и креозотом, опылял дустом, опрыскивал гексахлораном, они гибли тысячами, но возрождались десятками тысяч. Они мутировали, среди них появлялись поющие и разговаривающие штаммы, потомки наиболее древних родов питались теперь исключительно пиретрумом, смешанным с хлорофосом, а институтский киномеханик Саня Дрозд клялся, что своими глазами видел здесь однажды нетопыря, как две капли воды похожего на товарища завкадрами.
В глубокой нише, из которой тянуло ледяным смрадом, кто-то застонал и загремел цепями. "Вы это прекратите, - строго сказал я. - Что еще за мистика! Как не стыдно!.." В нише затихли. Я хозяйственно поправил сбившийся ковер и поднялся по лестнице.
Как известно, снаружи институт выглядел двухэтажным. На самом деле в нем было не менее двенадцати этажей. Выше двенадцатого я просто никогда не поднимался, потому что лифт постоянно чинили, а летать я еще не умел. Фасад с десятью окнами, как и большинство фасадов, тоже был обманом зрения. Вправо и влево от вестибюля институт простирался по крайней мере на километр, и тем не менее решительно все окна выходили на ту же кривоватую улицу и на тот же самый лабаз. Это поражало меня необычайно. Первое время я приставал к Ойре-Ойре, чтобы он мне объяснил, как это совмещается с классическими или хотя бы с релятивистскими представлениями о свойствах пространства. Из объяснений я ничего не понял, но постепенно привык и перестал удивляться. Я совершенно убежден, что через десять-пятнадцать лет любой школьник будет лучше разбираться в общей теории относительности, чем современный специалист. Для этого вовсе не нужно понимать, как происходит искривление пространства-времени, нужно только, чтобы такое представление с детства вошло в быт и стало привычным.
Весь первый этаж был занят отделом Линейного Счастья. Здесь было царство Федора Симеоновича, здесь пахло яблоками и хвойными лесами, здесь работали самые хорошенькие девушки и самые славные ребята. Здесь не было мрачных изуверов, знатоков и адептов черной магии, здесь никто не рвал, шипя и кривясь от боли, из себя волос, никто не бормотал заклинаний, похожих на неприличные скороговорки, не варил заживо жаб и ворон в полночь, в полнолуние, на Ивана Купала, по несчастливым числам. Здесь работали на оптимизм. Здесь делали все возможное в рамках белой, субмолекулярной и инфранейронной магии, чтобы повысить душевный тонус каждого отдельного человека и целых человеческих коллективов. Здесь конденсировали и распространяли по всему свету веселый, беззлобный смех; разрабатывали, испытывали и внедряли модели поведений и отношений, укрепляющих дружбу и разрушающих рознь; возгоняли и сублимировали экстракты гореутолителей, не содержащих ни единой молекулы алкоголя и иных наркотиков. Сейчас здесь готовили к полевым испытаниям портативный универсальный злободробитель и разрабатывали новые марки редчайших сплавов ума и доброты.
Я отомкнул дверь центрального зала, и, стоя на пороге, полюбовался, как работает гигантский дистиллятор Детского Смеха, похожий чем-то на генератор Ван де Граафа. Только в отличие от генератора он работал совершенно бесшумно и около него хорошо пахло. По инструкции я должен был повернуть два больших белых рубильника на пульте, чтобы погасло золотое сияние в зале, чтобы стало темно, холодно и неподвижно, - короче говоря, инструкция требовала, чтобы я обесточил данное производственное помещение. Но я даже колебаться не стал, попятился в коридор и запер за собой дверь. Обесточивать что бы то ни было в лабораториях Федора Симеоновича представлялось мне просто кощунством.
Я медленно пошел по коридору, разглядывая забавные картинки на дверях лабораторий, и на углу встретил домового Тихона, который рисовал и еженощно менял эти картинки. Мы обменялись рукопожатием. Тихон был славный серенький домовик из Рязанской области, сосланный Вием в Соловец за какую-то провинность: с кем-то он там не так поздоровался или отказался есть гадюку вареную... Федор Симеонович приветил его, умыл, вылечил от застарелого алкоголизма, и он так и прижился здесь, на первом этаже. Рисовал он превосходно, в стиле Бидструпа, и славился среди местных домовых рассудительностью и трезвым поведением.

Предлагаю рейтинг самых плохих книг Стругацких:
1. Второе пришествие марсиан
2. За миллиард лет до конца света
3. Полдень. XXII век
4. Малыш
5. Мальчик из преисподней
6. Пикник на обочине

Совсем ранние, типа "Страны багровых туч", вообще вне рейтинга.
Очень плодовитые авторы - столько заумного барахла написали.
Не люблю Стругацких за их навязчивое глубокомыслие и плоский юмор.
Может быть, все это потому, что я слишком рано с 1965 года приобщился к Рэю Брэдбери, Роберту Шекли, Станиславу Лему и другим настоящим писателям-фантастам.

Mr.Moonlight, а Вы всего Лема читали? У него барахла тоже хватает.
Вам не нравится? Мы об этом узнали. Есть куча других тем. Или создайте свою.

СизиF***
Может пропуска на темы начнете выписывать и указывать, что говорить?

To СизиF:Мне они в свое время нравились,но сейчас в памяти остались только основные идеи "Трудно быть Богом" и Вепрь "Ы".
Кстати,"Сталкер" снимался если не в Эстонии,то по крайней мере под эгидой эстонского телевидения.Тарковского мне даже удалось увидеть "в живую".В "Альпинисте" актеры - сплошные прибалты *видимо для поддержания чувства "нереальности",а музыка нашего ,не совсем состоявщегося аналога, Рика Вейкмана, - Свена Грюнберга.

СизиF: охота придираться?
Ладно, специально для вас: не "Сталкер", а "Пикник на обочине". Я называю его так по старой привычке, поскольку впервые читала его в самиздатовском варианте в конце 80-х. Тогда между собой, да и иногда в подобных самиздатовских вариантах эта книга именовалась "Сталкер".

... Вообще, не первый раз уже замечаю одну подозрительную для форума вещь: здесь порой очень любят цепляться к словам. Зачем?..