Любимые стихи

Sgt.Pecker

"Могу дать сцылу гыгы"

Тогда уж для равновесия и Харибду тоже надоть. Но тогда уж будет не до "гыгы" Оне шутить не любют.

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ.
В лугах за деревней я сжег свой врачебный халат,
Пропахший тоской, безнадежностью душных палат.
Источник сомнений, причину бессонниц, тревог
Я полночью сжег.

Химеру всезнанья, всевластья спалил на огне,
Могущества позу, претившую издавна мне,
Бездушную заумь, наскучившую болтовню
Я предал огню.

Свою несвободу, усталость, прилипчивый страх
Я пеплом развеял в сырых полуночных лугах.
Как будто всю жизнь под надменною маской жреца
Скрывал я лжеца.

Не стал мне известен рецепт полноты бытия,
Причину страданий и боли не выяснил я.
А ночь шелестела, пугала, дышала, звала
И правды ждала.

Я каялся в том, что не смог всех надежд оправдать,
Что мне к ремеслу возвращаться придется опять.
А в угольном небе тянулась, мерцая, сквозя.
Иная стезя,

Текла величавой белесой туманной рекой,
Неся в своих водах космически чистый покой –
Над темной равниной, где тоже светился, как мог,
И мой костерок.

(с)

А ты?
Входя в дома любые -
И в серые,
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш
И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след
В чужой душе на много лет?

1945. Леонид Мартынов

Что войны, что чума? - конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
/А.А./

Стихи моего любимого поэта Маяковского:
УЛИЧНОЕ.
В шатрах,истертых ликов цвель где,
из ран лотковсочилась клюква,
а сквозь меня на лунном сельде
скакала крашенная буква.
Вбиваю гулко шага сваи,
бросаю в бубны улиц дробь я.
Ходьбой усталые трамваи
скрестили блещущие копья.
Подняв рукой единый глаз,
кривая площадь кралась близко.
Смотрело небо в белый газ
лицом безглазым василиска.
ПОРТ.
Прост_ы_ни вод под брюхом были.
Их рвал на волны белый зуб.
Был вой трубы-как будто лили
любовь и похоть медью труб.
Прижались лодки в люльках входов
к сосцам железных матерей.
В ушах оглохших пароходов
горели серьги якорей.

А я люблю Хармса. Особенно детские стихи, очень они наивные и чистые. До сих пор не могу понять, как человек, который терпеть не мог детей (и старух) мог такое написать.
Цитаты из дневниковых записей Хармса: "Я не люблю детей, стариков, старух и благоразумных пожилых.." "Травить детей -- это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!"

А теперь стихи:
Удивительная кошка

Несчастная кошка порезала лапу,
Сидит и ни шагу не может ступить.
Скорей, чтобы вылечить кошкину лапу,
Воздушные шарики надо купить!

И сразу столпился народ на дороге,
Шумит, и кричит, и на кошку глядит.
А кошка отчасти идет по дороге,
Отчасти по воздуху плавно летит!


Бульдог и таксик

Над косточкой сидит бульдог,
Привязанный к столбу.
Подходит таксик маленький,
С морщинками на лбу.
"Послушайте, бульдог, бульдог!--
Сказал незваный гость.--
Позвольте мне, бульдог, бульдог,
Докушать эту кость".

Рычит бульдог на таксика:
"Не дам вам ничего!"
Бежит бульдог за таксиком,
А таксик от него.

Бегут они вокруг столба.
Как лев, бульдог рычит.
И цепь стучит вокруг столба,
Вокруг столба стучит.

Теперь бульдогу косточку
Не взять уже никак.
А таксик, взявши косточку,
Сказал бульдогу так:
"Пора мне на свидание,
Уж восемь без пяти.
Как поздно! До свидания!
Сидите на цепи!"

1939
А еще люблю про Плиха и Плюха (ОБОЖАЮ), но он очень большой, сюда не влезет :)

2Rita
:)))))

я вот от этих персонажей балдею! длинное, но читается легко

У сороконожки
Народились крошки.
Что за восхищенье,
Радость без конца!

Дети эти — прямо
Вылитая мама:
То же выраженье
Милого лица.

И стоит пригожий
Дом сороконожий,
Сушатся пеленки,
Жарится пирог,

И стоят в порядке
Тридцать три кроватки,
В каждой по ребенку,
В каждой сорок ног.

Папа с ними в дружбе.
Целый день на службе,
А когда вернется
В теплый уголок,—

Все играют в прятки,
Куклы и лошадки,
Весело смеется
Сам сороконог,

Все растет на свете —
Выросли и дети.
Носится орава
С самого утра.

Мать-сороконожка,
Погрустив немножко,
Говорит: «Пора вам
В школу, детвора».

Но ходить по школам
Невозможно голым,
Согласился с этим
Папа,— ну и что ж?

Мама же сказала:
«Сосчитай сначала,
Сколько нашим детям
Надобно калош».

Для такой работы
Папа вынул счеты.
«Тише, дети, тише!
Папа снял сюртук».

Если каждой ножке
Нужно по калошке,
То для всех детишек
Сколько ж это штук?

«Трижды сорок восемь,
Девять переносим,
Это будет двести,
Да один в уме...»

Захирела печка,
Догорела свечка
Папа с мамой вместе
Счет ведут во тьме.

А когда же солнце
Глянуло в оконце,
Захотелось чаю,
Но сказала мать:

«Слишком много ножек
У сороконожек.
Я изнемогаю».
И пошла гулять.

Видит — в луже тихо
Дремлет аистиха,
Рядом — аистенок
На одной ноге.

Мать сказала плача:
«Аистам удача —
Вот какой ребенок
Нужен был бы мне!

Слишком много ножек
У сороконожек.
Ноги — это гадость,
Если много ног.

Аист — он хороший,
Он одной калошей
Мамочке на радость
Обойтись бы мог».

Вера Инбер

В ЛЮКСЕМБУРГСКОМ САДУ

Склоняются низко цветущие ветки,
Фонтана в бассейне лепечут струи,
В тенистых аллеях всё детки, всё детки...
О детки в траве, почему не мои?

Как будто на каждой головке коронка
От взоров, детей стерегущих, любя.
И матери каждой, что гладит ребёнка,
Мне хочется крикнуть: "Весь мир у тебя!"

Как бабочки девочек платьица девочек пёстры,
Здесь ссора, там хохот, там сборы домой...
И шепчутся мамы, как нежные сёстры:
"Подумайте, сын мой..." - "Да что вы! А мой..."

Я женщин люблю, что в бою не робели,
Умевших и шпагу держать, и копьё, -
Но знаю, что только в плену колыбели
Обычное - женское - счастье моё!

Марина Ивановна Цветаева. <1909-1910>.

О, Хармс! Опять о детях, правда прозой, но КАК! Как раз к празднику...



"Прав был император Александр Вильбердат, отгораживая в городах особое место для детей и их матерей, где им пребывать только и разрешалось. Беременные бабы тоже сажались туда же, за загородку, и не оскорбляли своим гнусным видом взоров мирного населения.

Великий император Александр Вильбердат понимал сущность детей не хуже фламандского художника Тенирса, он знал, что дети - это, в лучшем случае, жестокие и капризные старички. Склонность к детям - почти то же, что склонность к зародышу, а склонность к зародышу - почти то же, что склонность к испражнениям.

Неразумно хвастаться: "Я - хороший человек, потому что люблю зародыш или потому что люблю испражняться." Точно так же неразумно хвастаться: "Я - хороший человек, потому что люблю детей."
Великого императора Александра Вильбердата при виде ребенка тут же начинало рвать, но это нисколько не мешало ему быть очень хорошим человеком.

Я знал одну даму, которая говорила, что она согласна переночевать в конюшне, в хлеву со свиньями, в лисятнике, где угодно - только не там, где пахнет детьми. Да, поистине, это самый отвратительный запах, я бы даже сказал: самый оскорбительный.

Для взрослого человека оскорбительно присутствие детей. И вот, во времена великого императора Александра Вильбердата показать взрослому человеку ребенка считалось наивысшим оскорблением. Это считалось хуже, чем плюнуть человеку в лицо, да еще попасть, скажем, в ноздрю. За "оскорбление ребенком" полагалась кровавая дуэль".

1936 - 1938

Ох, у Веры, ох, у Инбер...
(с)

Смеялись люди за стеной,
а я глядел на эту стену
с душой, как с девочкой больной
в руках, пустевших постепенно.

Смеялись люди за стеной.
Они как будто издевались.
Они смеялись надо мной,
и как бессовестно смеялись!

На самом деле там, в гостях,
устав кружиться по паркету,
они смеялись просто так,—
не надо мной и не над кем-то.

Смеялись люди за стеной,
себя вином подогревали
и обо мне с моей больной,
смеясь, и не подозревали.

Смеялись люди... Сколько раз
я тоже, тоже так смеялся,
а за стеною кто-то гас
и с этим горестно смирялся!

И думал он, бедой гоним
и ей почти уже сдаваясь,
что это я смеюсь над ним
и, может, даже издеваюсь.

Да, так устроен шар земной,
и так устроен будет вечно:
рыдает кто-то за стеной,
когда смеемся мы беспечно.

Но так устроен мир земной
и тем вовек неувядаем:
смеется кто-то за стеной,
когда мы чуть ли не рыдаем.

И не прими на душу грех,
когда ты мрачный и разбитый,
там, за стеною, чей-то смех
сочесть завистливо обидой.

Как равновесье — бытие.
В нем зависть — самооскорбленье.
Ведь за несчастие твое
чужое счастье — искупленье.

Желай, чтоб в час последний твой,
когда замрут глаза, смыкаясь,
смеялись люди за стеной,
смеялись, все-таки смеялись!

ЕЕ, 1963

СВАДЬБА

Сквозь окна хлещет длинный луч,
Могучий дом стоит во мраке.
Огонь раскинулся, горюч,
Сверкая в каменной рубахе.
Из кухни пышет дивным жаром.
Как золотые битюги,
Сегодня зреют там недаром
Ковриги, бабы, пироги.
Там кулебяка из кокетства
Сияет сердцем бытия.
Над нею проклинает детство
Цыпленок синий от мытья,
Он глазки детские закрыл,
Наморщил разноцветный лобик
И тельце сонное сложил
В фаянсовый столовый гробик.
Над ним не поп ревел обедню,
Махая по ветру крестом,
Ему кукушка не певала
Коварной песенки своей:
Он был закован в звон капусты,
Он был томатами одет,
Над ним, как крестик, опускался
На тонкой ножке сельдерей.
Так он почил в рассвете дней,
Ничтожный карлик средь людей.

Часы гремят. Настала ночь.
В столовой пир горяч и пылок.
Графину винному невмочь
Расправить огненный затылок.
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая,
И лысый венчик горностая
Венчает груди, ожирев
В поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И, распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
Сквозь мяса жирные траншеи.
И, пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль.

О пташка божья, где твой стыд?
И что к твоей прибавит чести
Жених, приделанный к невесте
И позабывший звон копыт?
Его лицо передвижное
Еще хранит следы венца,
Кольцо на пальце золотое
Сверкает с видом удальца,
И поп, свидетель всех ночей,
Раскинув бороду забралом,
Сидит, как башня, перед балом
С большой гитарой на плече.

Так бей, гитара! Шире круг!
Ревут бокалы пудовые.
И вздрогнул поп, завыл и вдруг
Ударил в струны золотые.
И под железный гром гитары
Подняв последний свой бокал,
Несутся бешеные пары
В нагие пропасти зеркал.
И вслед за ними по засадам,
Ополоумев от вытья,
Огромный дом, виляя задом,
Летит в пространство бытия.
А там - молчанья грозный сон,
Седые полчища заводов,
И над становьями народов -
Труда и творчества закон.


(с) Н.З.

Жизни первая треть.
Надо любить и смотреть
В мир очарованным оком.

Жизни вторая треть.
Замысел должен созреть
Где-то в укрытье глубоком.

Жизни последняя треть.
Осуществить.
Умереть.

(С)/Д.С./

СТАРАЯ АКТРИСА
В позолоченной комнате стиля ампир,
Где шнурками затянуты кресла,
Театральной Москвы позабытый кумир
И владычица наша воскресла.

В затрапезе похожа она на щегла,
В три погибели скорчилось тело.
А ведь, Боже, какая актриса была
И какими умами владела!

Что-то было нездешнее в каждой черте
Этой женщины, юной и стройной,
И лежал на тревожной ее красоте
Отпечаток Италии знойной.

Ныне домик ее превратился в музей,
Где жива ее прежняя слава,
Где старуха подчас удивляет друзей
Своевольем капризного нрава.

Орденов ей и званий немало дано,
И она пребывает в надежде,
Что красе ее вечно сиять суждено
В этом доме, как некогда прежде.

Здесь картины, портреты, альбомы, венки,
Здесь дыхание южных растений,
И они ее образ, годам вопреки,
Сохранят для иных поколений.

И не важно, не важно, что в дальнем углу,
В полутемном и низком подвале,
Бесприютная девочка спит на полу,
На тряпичном своем одеяле!

Здесь у тетки-актрисы из милости ей
Предоставлена нынче квартира.
Здесь она выбивает ковры у дверей,
Пыль и плесень стирает с ампира.

И когда ее старая тетка бранит,
И считает и прячет монеты,-
О, с каким удивленьем ребенок глядит
На прекрасные эти портреты!

Разве девочка может понять до конца,
Почему, поражая нам чувства,
Поднимает над миром такие сердца
Неразумная сила искусства!



1956
Николай Заболоцкий.

ПОРТРЕТ
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?

Ее глаза - как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза - как два обмана,
Покрытых мглою неудач.

Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.

Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.

(с) Н.З.

Ты знала – ночь кругом, не шелохнется лист,
И лишь моя душа болит и внемлет,
И надо мной лишь плачь твой коршуном повис,
И лишь меня избрал, чтоб кинуться на землю.

Внезапно я, пропав от ужаса, поник,
То страх незрячих – нет ему конца,
Когда меня со всех сторон зовет твой крик,
Как сорванец, что мучает слепца.

И ты, закрыв лицо, утихла на момент,
А в твоем плаче мрак и глубина.
Ты погружалась в плач, скрываясь в его тьме,
До забытья, до бездыханности, до дна...

Натан Альтерман

Когда поднимались травы,
Высокие, словно сосны,
Неправый казался правым
И боль становилась сносной.

Зеленое море пело,
Навек снимая усталость, -
Весне не будет предела,
казалось...
А что осталось?

Остался бездомный ветер,
Осенний звон погребальный
И лист, последний на свете,
На черной дороге дальней...

Весною нам все известно
И все до предела ясно.
Мы дрались легко и честно, -
И это было прекрасно.

И часто в бою казалось -
Победа в руки давалась,
И нужно самую малость,
казалось…
А что осталось?

Остались стены пустые
И бельма белых портретов,
И наши стяги святые
Обрывками старой газеты.

И выше любого хотенья,
Сильнее любого знанья, -
Вечное жизни цветенье
И вечное умиранье...(С)

2Baravik:

плавный переход на стихотворно-песенное творчество :)

каждый день обязательно натыкаюсь по радио на эти шедевры... все больше и больше они мне нравятся

Так вот, теперь сиди и слушай:
он не желал ей зла,
он не хотел запасть ей в душу,
и тем лишить ее сна -
он приносил по выходным ей сладости,
читал в ее ладонях линии,
и он не знал на свете большей радости,
чем называть ее по имени.

Ей было где-то тридцать шесть,
когда он очень тихо помер...
Ей даже не пришлось успеть
в последний раз набрать его несложный номер...
Но в первый раз несла она ему цветы,
две ярко-белых лилии
в знак, что более никто, кроме него,
так не называл ее по имени.

И было ей семьдесят шесть,
когда ее самой не стало.
Нет, не страшила ее смерть,
скорей, она о ней мечтала:
бывало, знаете ли, сядет у окна
и смотрит-смотрит-смотрит в небо синее -
дескать, когда умру, я встречу его там,
и вновь тогда он назовет меня по имени.

Какая, в сущности, смешная вышла жизнь,
хотя... что может быть красивее,
чем сидеть на облаке и, свесив ножки вниз,
друг друга называть по имени?


МЕТРО

Наша с ней основная задача -
не застуканными быть на месте:
явки, пароли, чужие дачи
и дома надо быть в десять.

Она прячет улыбку и слезы,
она редко мне смотрит в глаза;
мы спешим разными дорогами
на один вокзал...

В тайниках ледяного сердца
спрятан очень большой секрет,
как одна короткая встреча
затянулась на несколько лет.

Среди сотни общих знакомых
и десятка фальшивых друзей
она делает вид, что смеется,
я стараюсь не думать о ней...

Мы могли бы служить в разведке,
мы могли бы играть в кино!
Мы, как птицы, садимся на разные ветки
и засыпаем в метро.

Это мы придумали Windows,
это мы объявили дефолт,
нам играют живые Битлз,
нестареющий Эдриан Пол,

наши матери в шлемах и латах
бьются в кровь о железную старость,
наши дети ругаются матом,
нас самих почти не осталось...

А мы могли бы служить в разведке,
мы могли бы играть в кино!
Мы, как птицы, садимся на разные ветки
и засыпаем в метро.

От Алтуфьево до Пражской
лишь на первый взгляд далеко:
мы везем московские тайны
по секретным веткам метро.

Не найдя подходящего слова
и не зная других аккордов,
мы теряем друг друга снова
в бесконечности переходов...

Мы могли бы служить в разведке,
мы могли бы играть в кино!
Мы, как птицы, садимся на разные ветки
мы засыпаем в метро...

При всем своем к закону уваженьи,
По улицам хожу не так, как все:
Поправ собой все правила движенья,
По встречной пешеходной полосе.

Тому я вижу лишь одну причину,
Простую, как колумбово яйцо:
Идя в потоке, видишь только спины,
Идя навстречу, смотришь всем в лицо... (С)

>По улицам хожу не так, как все:


:)))
а тормозят - вообще сказка!