Польская мозаика

https://culture.pl/ru

Почтение ручья к источнику. Иосиф Бродский и Польша

В литературной судьбе выдающегося русского поэта Иосифа Бродского Польша занимает особое место: к этой стране он относился с живым интересом и глубокой признательностью, со многими поляками его связывали тесные узы дружбы. О том, как польская культура влияла на художественный вкус и независимый характер русского нобелиата, чем замечательны его переводы из польских поэтов, как расслышать «польское эхо» в стихах Бродского и почему за его творческий взлет в эмиграции стоит благодарить Чеслава Милоша, рассказывает Игорь Белов.

Читатель «Пшекруя»

Иосиф Бродский в Вене, 1972. Фото: Bettmann Archive

«Польша была поэтикой моего поколения», — говорил Иосиф Бродский. Любопытно, что предки Бродского происходили из польского городка Броды (ныне Западная Украина), который считался «еврейской столицей» восточных окраин Речи Посполитой. Впрочем, вопросы «крови и почвы» космополита Бродского интересовали в последнюю очередь. Куда важнее то обстоятельство, что польская культура сформировала целое поколение советских полонофилов-шестидесятников. Социалистическая Польша эпохи «оттепели» была более свободной страной, чем Советский Союз — неслучайно ПНР называли «самым веселым бараком соцлагеря». Поэтому среди «продвинутой» молодежи тех лет возникла настоящая мода на Польшу, страну яркую и эстетскую, открытую (точнее, приоткрытую) многим тогдашним западным трендам. К тому же, образ Польши романтизировали советские поэты-фронтовики вроде Слуцкого и Самойлова, писавшие о рыцарственности боровшихся за свободу поляков — не всегда побеждавших, но неизменно внутренне независимых и ироничных. Стремительно набирал популярность польский кинематограф, из динамиков домашних проигрывателей звучал польский джаз.

Для молодых интеллектуалов в Советском Союзе Польша стала «окном на Запад», поскольку именно из польской печати они получали информацию о новых культурных явлениях. На польские издания (в отличие от западных) в СССР можно было свободно подписаться, и люди с интересом читали польские журналы «Przekrój», «Szpilki», «Czytelnik», «Dialog», «Kino», «Polska», «Twórczość». Особой популярностью в кругу Бродского пользовался журнал «Przekrój» («Обозрение»). «Это было странное, с точки зрения нормальной журналистики, издание — интеллектуальный, с уклоном в авангардизм, журнал, притворявшийся бульварным, — писал поэт Лев Лосев, биограф Бродского. — Там печатались заметки о разводах европейских и голливудских кинозвезд и рецепты средств от похмелья, но в то же время в рецензиях и репортажах постоянно сообщалось о новых веяниях в философии (экзистенциалистской) и искусстве (главным образом абсурдистском)». Поэтесса, диссидентка Наталья Горбаневская выписывала в те годы «Przekrój» и высылала номер за номером Бродскому, отбывавшему ссылку в глухой деревне в Архангельской области. Спустя годы Бродский вспоминал: «Где-то в 64-м или 65-м Горбаневская прислала мне в деревню номер “Пшекруя” с лицом на обложке, красивее которого я с тех пор не видал: это была женщина-дизайнер, кажется из Кракова или, может быть, из Гдыни».

Поколение Бродского учило польский язык, чтобы читать не только польские журналы, но и книги запрещенных западных писателей и мыслителей, которые тогда на русский язык не переводились, зато издавались на польском — Джойса, Кафки, Беккета, Селина, Камю, Музиля, Хайдеггера. Польский язык стал первым иностранным языком, которым овладел Бродский: он начал учить его еще в юношестве, и знал довольно сносно. «Наверное, половину современной западной литературы я прочитал по-польски», — скажет позже Бродский. Польский язык оказался для поколения Бродского своего рода панацеей, лекарством, помогающим преодолевать тоску по мировой культуре.

Первая связная

Иосиф Бродский в Нью-Йорке. Фото: Fine Art Images / Heritage Images

Разумеется, в Ленинграде начала 60-х постоянный контакт Бродского с польской культурой был бы невозможен без польских друзей и знакомых. «Первым связным» (точнее, «связной») Бродского с Польшей стала польская студентка Зофья Капущинская, изучавшая в те годы психологию на философском факультете Ленинградского университета. «Я познакомился с девушкой из Польши по имени Зоська, она тогда училась в Ленинграде, — вспоминал Бродский. — Ее мужем был здоровяк-физик, так что знакомство было опасное».

Зофье Капущинской адресованы несколько лирических стихотворений Бродского начала 60-х годов: «Лети отсюда, белый мотылек...», «Песенка» («По холмам поднебесья…»), «Стекло», «Пограничной водой наливается куст...», «Твоей душе, блуждающей в лесах…» и «Все дальше от твоей страны...». Бродский гулял с Зофьей по Литейному мосту и Большому проспекту, читал стихи, показывал рукописи. После отъезда Зофьи в Польшу они долго переписывались. И хотя переписка происходила по-русски, Бродский, по словам Зофьи, «очень забавно делал польские вставки в письмах ко мне, иногда переводы, иногда сам сочинял стишки на польском, очень смешные, старался меня развеселить». Капущинская присылала поэту польские книги и журналы, а Бродский делился с «Зошкой», как он называл ее в письмах, стихами и сокровенными размышлениями. Например, такими:

Я должен Тебе сказать, что без памяти влюблен в Польшу и написал такие стихи, за которые в старые добрые времена меня бы просто расстреляли, но я люблю Польшу одной десятой моей души и высказанная в них сила этого чувства в одну десятую всей его мощи. Жаль, что это так, а с другой стороны — не жаль, потому что остальные девять десятых это любовь к свободе, которая для меня является всем.

Бродский говорит здесь о поэме «Зофья», которую он написал в 1962 году и назвал именем своей польской приятельницы — поэме фантасмагорической, загадочной, сновидческой. В ней и вправду есть какой-то польский шарм, попадаются в поэме и ненавязчивые, словно оказавшиеся там случайно, полонизмы вроде «посполитого парадиза»:

Не чудо, но мечта о чудесах,
не праведник, а все ж поторопись
мелькнуть и потеряться в небесах
открыткой в посполитый парадиз,
как будто это ниточка и связь,
как будто, над собою не смеясь,
твердишь себе: вот Бог, а вот порог,
как будто это ты, а это Бог…

Радости перевода

Кадр из фильма Анджея Вайды "Пепел и алмаз", 1958. Фото: Wiesław Zdort / Studio Filmowe Kadr / Filmoteka Narodowa / www.fototeka.fn.org.pl


Дружба с Зофьей Капущинской во многом поспособствовала тому, что Бродский начал переводить польских поэтов. Узнав, что Иосиф — поэт, девушка подарила ему пластинку с записью голоса Константы Ильдефонса Галчинского, читающего свои стихи, которые Бродскому страшно понравились. «Поскольку я интересовался поэзией, — вспоминал Бродский, — я стал их переводить. Начав с Галчинского, я затем переводил Тувима, Харасимовича, Гроховяка, Херберта и Норвида. Я даже захотел перевести Миколая Рея. Польскую поэзию я обожал».

Переводы Бродского из Галчинского — лучшее подтверждение слов Заболоцкого, что хорошим переводчиком поэзии может быть только хороший поэт. Зная, что поэтический перевод — это искусство потерь, Бродский позволял себе определенную творческую свободу, но в его переводах нет «отсебятины». При этом они выполнены с истинно артистическим блеском. К примеру, неологизм Галчинского «zakiniony» в стихотворении «Male kina» («Маленькие кинотеатры») Бродский изобретательно перевел как «заарка-заэкранен», обогатив этот образ словесной игрой:

Выходишь грустен, туманен,
заарка-заэкранен,
бредешь пустырем и шепчешь:
тут бы и кончить дни.

В кинозалах случайных,
это — царство печальных.
В них так просто забыться.
Как прекрасны они.

Бродский перевел также «Заговоренные дрожки», «Песню о флаге», «В лесничестве» Галчинского и с удовольствием читал эти переводы ленинградской публике. Галчинский, со своим ироничным отношением ко всему на свете и абсурдистской веселостью, оказался Бродскому очень близок. Зофья Капущинская вспоминала о своей встрече с Бродским в Нью-Йорке, уже много лет спустя после их общения в Ленинграде — Бродский жил в эмиграции, Капущинская приехала в США на научную стипендию:

Он пригласил меня в китайский ресторан, потом мы пошли в Гринвич-Виллидж. И там он читал стихи по-польски в оригинале — «Заговоренные дрожки». И я обалдела, потому что это был прекрасный польский язык без акцента. Он, как и раньше, переводил Галчинского, и это были исключительно хорошие переводы. Бродский уловил дух и чувство юмора Галчинского. Официантка спросила, на каком языке мы разговариваем.

Бродский переводил поэзию не только по зову сердца: в Советском Союзе для неофициального, к тому же опального поэта переводы зачастую были единственным способом свести концы с концами. По заказу различных издательств и редакций будущий нобелевский лауреат переводил стихи с испанского, итальянского, греческого, сербского, чешского… Однако специалисты утверждают, что переводы Бродского с польского на голову выше его переводов с других языков, поскольку отражают его подлинный живой интерес. Например, его покорили стихи Циприана Камиля Норвида. Среди текстов Норвида, переведенных Бродским — стихотворение «В альбом», строчки из которого дали название фильму Анджея Вайды «Пепел и алмаз». Герои фильма, Мачек и Кристина, читают эти стихи в знаменитой сцене в полуразрушенном костеле:

Останется ли хаос лишь и масса
Пустой золы? Иль результат конечный:
Под грудой пепла — твердого алмаза
Звезда, залог победы вековечной!..

Норвида, неоромантика и предтечу модернизма, Бродский считал лучшим европейским поэтом XIX века, опередившим свою эпоху, и ставил его выше Бодлера и Гете, будто предугадывая целый ряд биографических и психологических «норвидовских» параллелей в своей собственной судьбе.

Кроме уже упомянутых авторов, Бродский переводил Юлиуша Словацкого, Леопольда Стаффа, Александра Вата, Тадеуша Ружевича, Чеслава Милоша, Тадеуша Кубяка, Виславу Шимборскую, Ярослава Марека Рымкевича, Антония Слонимского и Станислава Ежи Леца. Он считал поляков счастливой нацией уже потому, что всего за полвека в Польше появилось сразу три великих поэта — Милош, Херберт и Шимборская. И хотя Бродский (видимо, из ложной скромности) считал, что переводы из польских поэтов — скорее факт его личной биографии, нежели литературное событие, не будем забывать: в случае с поэтами такого масштаба, как Бродский, зазор между фактом биографии и вкладом в мировую литературу несущественен. Наверное, именно поэтому на своем знаменитом судебном процессе в 1964 году Бродский с достоинством представился холуйскому советскому суду не только как поэт, но и как переводчик польской поэзии.

Польское эхо

Иосиф Бродский в 1991 году. Фото: ©Louis / Rue des Archives / Forum

Польша время от времени отзывалась в стихах Бродского, особенно ранних, довольно отчетливым эхом. Иногда в нем можно было различить известные польские музыкальные мотивы — скажем, написанное в 1960 году стихотворение «Песенка» содержит отсылку и к польскому национальному гимну (в стихотворении Бродского птица летит «из земли италийской», как герои «Мазурки Домбровского», возвращавшиеся в Польшу из Италии), и к любимой Бродским польской песне «Czerwone maki na Monte Cassino» («Красные маки на Монте-Кассино»):

Между сосен на кручах
птица с криком кружится
и, замешкавшись в тучах,
вновь в отчизну стремится.
Помнят только вершины
да цветущие маки,
что на Монте-Кассино
это были поляки.

Поляки — солдаты, воины, рыцари, обреченные, но не сломленные — появляются у Бродского в известном стихотворении «1 сентября 1939 года», где немецкие танки «как ногтем шоколадную фольгу, разгладили улан», а «листва ложится, как на оброненную конфедератку, на кровлю дома, где детей не слышно». А в стихотворении «Пограничной водой наливается куст…», датированном 1962 годом, возникает мазовецкий пейзаж и столь знакомая молодому Бродскому тень «железного занавеса»:

Над холодной водой автоматчик притих,
и душа не кричит во весь голос.
Лишь во славу бессилия этих двоих
завывает осенняя голость.
Да в тени междуцарствий елозят кусты
и в соседнюю рвутся державу.
И с полей мазовецких журавли темноты
непрерывно летят на Варшаву.

На введение военного положения в Польше Бродский, тогда уже почти десять лет живший в эмиграции, отреагировал стихотворением «Полонез: вариация», где упоминаются Шопен и Коперник, есть отсылки к творчеству Мицкевича, Норвида и Галчинского. Да и во многих других произведениях поэта упоминания о Польше рассыпаны щедрой рукой: в «Литовском дивертисменте» говорится, что, родись лирический герой сто лет назад в Вильно, он непременно вздыхал бы о «польских барышнях», в «Эклоге 5-й (летней)» вскользь упоминается «польская граница»: «и тень от спицы, / удлиняясь до польской почти границы, / бежит вдоль обочины за матерком возницы…», а в стихотворении «Помнишь свалку вещей на железном стуле…» — «речь польская»: «и центральный орган державы плоской, / где китайская грамота смешана с речью польской…».

Кстати, «польскую речь» в некоторых стихах Бродского можно расслышать даже на уровне звукописи. Вот, к примеру, строчки из стихотворения «В кафе»:

Под раскидистым вязом, шепчущим «че-ше-ще»,
превращая эту кофейню в нигде, в вообще
место – как всякое дерево, будь то вяз
или ольха – ибо зелень переживает вас…

Казалось бы, звуки «че-ше-ще» здесь всего лишь имитируют шелест листвы, однако, как заметила филолог и переводчик Ольга Бараш, любой, кто хотя бы немного знает польский, услышит здесь вполне законченную польскую фразу «Cieszę się» («Я рад»). Эта фраза не противоречит и смыслу стихотворения — определенно не несчастлив лирический герой, который сидит в кафе, «шелестя газетой» (опять шелест!), и размышляет в летних сумерках о себе, как о «подсохшем мазке в одной из живых картин»; чему-то своему радуются деревья. И таких замаскированных полонизмов у Бродского хватает — возможно, он подсознательно усиливал звучание шипящих, чтобы отмежеваться от набившего оскомину громыханья официозной советской лирики. Барабанного боя в стихах Бродского почти нет, зато постоянно слышен мерный шепот надмирного ливня. А что может лучше имитировать шелест дождя, чем звук польской речи?

Польские друзья

Анджей Дравич, Варшава, 1989. Фото: 
PAP / Jan Bogacz, Ireneusz Sobieszczuk


Одним из первых поляков, узнавших и высоко оценивших творчество Бродского, был литературный критик, эссеист и переводчик Анджей Дравич, в т. ч. автор «канонического» перевода романа Булгакова «Мастер и Маргарита». С Бродским Дравич познакомился в 1963 году на импровизированном поэтическом вечере в одной из ленинградских гостиниц и был потрясен тем, как тот исполняет «Большую элегию Джону Донну». «Он начал с самой высокой ноты, — вспоминал Дравич — повышенным, почти молитвенным голосом. (…) Образ нарастал по спирали, как полет пчелы, и казалось, что он бесконечен. Я буквально не мог пошевелиться, у меня перехватило дыхание».

«Большая элегия Джону Донну» — завораживающее стихотворение Бродского, построенное на кинематографическом эффекте, когда камера медленно отъезжает, постепенно расширяя обзор — так впечатлила Дравича, что он вскоре перевел ее на польский и опубликовал перевод в варшавском журнале «Współczesność» («Современность»). Это была первая публикация Бродского на иностранном языке. Первая, но не единственная: почти одновременно в лодзинском литературном еженедельнике «Odgłosy» были опубликованы стихи «Огонь, ты слышишь, начал угасать...» и «Стихи о слепых музыкантах» в переводе Евгении Семашкевич. А в 1970 году «Большую элегию Джону Донну» в переводе Станислава Баранчака опубликовал познаньский журнал «Nurt» (по иронии судьбы, номер журнала со стихами опального русского поэта был посвящен столетнему юбилею Ленина). Спустя девять лет в подпольном издательстве NOWA («Niezależna Oficyna Wydawnicza») вышла книга Бродского «Стихи и поэмы» в переводах Баранчака. При жизни Бродского в Польше было издано пятнадцать книг его стихов и прозы — больше, чем на любом другом языке, включая русский.

Когда Анджея Дравича и Виктора Ворошильского, тоже дружившего с Бродским и переводившего его стихи, во время военного положения интернировали, поэт посвятил им написанное по-английски стихотворение «A Martial Law Carol» («Рождественская песенка военного положения»):

Рождество — а я
как не рад ему.
Польские друзья
брошены в тюрьму.
На манер нулей
в клетках лагерных.
Рабство — помудрей
высшей алгебры…

(перевод Виктора Куллэ)

Бродский не знал тогда, что как только стихотворение было опубликовано в западной прессе, кто-то вырезал его из газеты и умудрился тайком просунуть прямо под дверь камеры, в которой сидели Дравич и Ворошильский. Об этом ему уже в 1987 году рассказал сам Виктор Ворошильский, позвонивший Бродскому, чтобы поздравить его с вручением Нобелевской премии и заодно поблагодарить за поддержку. Бродский, которого эта история потрясла, заметит впоследствии: «Я говорю совершенно без рисовки: это произвело на меня куда более сильное впечатление, чем Нобелевская премия и все с этим связанное».

Впрочем, не каждая встреча Бродского с кем-то из польских литераторов перерастала в дружбу. Писатель Густав Херлинг-Грудзинский познакомился с Бродским на званом обеде в Риме, в первые дни после введения в Польше военного положения, и обед закончился ссорой: по словам Херлинга-Грудзинского, Бродский «высказывался о военном положении с большой долей иногда чрезмерного, на мой вкус, российского знания дела». Это, конечно, не значит, что Бродский рассуждал о польских событиях свысока (он сам не раз подчеркивал, что победу над коммунизмом одержал не Солженицын, а польская «Солидарность») — просто иногда пресловутая «энергия заблуждения», свойственная любому большому художнику и иногда овладевавшая Бродским, сбивала его собеседников с толку.

Магнитное поле: Бродский и Милош

Иосиф Бродский и Чеслав Милош на встрече в Ягеллонском университете в Кракове, 1990. Фото: Мацей Сохо / PAP

Из всех польских поэтов, с которыми Бродского сводила судьба, самую важную роль в его жизни сыграл Чеслав Милош. «Милош — мое магнитное поле, — говорил Бродский. — Где он, там и я». У них и в самом деле оказалось много общего: оба были изгнанниками, оба удостоились «нобелевки», каждого теперь почитают на родине, как святыню... Их дружба началась с письма, которое Милош написал Бродскому, когда тот эмигрировал из Советского Союза и летом 1972 года поселился в американском университетском городке Анн-Арбор. Для закаленного невзгодами Бродского первые месяцы эмиграции оказались, тем не менее, тяжелым испытанием: он боялся, что в чужой языковой среде не сможет больше писать. Милош как раз искал русского переводчика для своих стихов и по совету Ежи Гедройца написал Бродскому, а заодно, на правах старшего товарища и эмигранта со стажем, выразил ему свою поддержку, причем довольно безжалостным и поэтому исключительно эффективным образом. «Первые несколько месяцев Вам будет очень трудно, — писал Милош. — Многие люди оказывались в Вашем положении и переставали писать вовсе. Может статься, что Вы не напишете больше ничего стоящего. Что ж, значит, это и был Ваш потолок».

На болезненно самолюбивого Бродского эти слова подействовали как удар кнута. Он перестал раскисать и, явно почувствовав спортивную злость, взялся за дело и вскоре написал несколько первоклассных стихотворений, в том числе подлинный шедевр — «Осенний вечер в скромном городке». Что ж, даже великий поэт иногда нуждается в хорошем пинке, и за него поклонники Бродского должны быть Милошу благодарны.

Да и сам Бродский, который, по свидетельству Милоша, «умел быть хорошим другом», на всю жизнь сохранил признательность старшему коллеге. Он великолепно перевел несколько стихотворений Милоша — «Стенанья дам минувших дней», «Элегия для Н.Н.», «Посвящение», «По ту сторону», «Счастливец», а также поэму «Дитя Европы». Эти стихи Бродский каждый семестр разбирал в колледже со своими студентами. Он уважительно называл Милоша «пан Чеслав» и почти никогда публично не комментировал случавшиеся между ними разногласия. «По тем или иным поводам у нас возникают настоящие сражения, — признался однажды Бродский, — но нет ничего лучше, чем спор с Милошем, это бесконечно обогащает». В мае 1988 года на конференции в Лиссабоне при обсуждении феномена Центральной Европы между поэтами разгорелась жаркая полемика — новый по тем временам геополитический термин, очень важный для Милоша, казался Бродскому искусственным, символизировал для него вмешательство политики в культуру. Однако эти расхождения вряд ли были способны омрачить дружбу двух поэтов. Милош замечал: «Независимо от того, как складываются отношения между Россией и Польшей, наши государства, то есть поэтическое государство Бродского и мое, всегда были в хороших отношениях».

«…раздаваться будет лишь благодарность»

Иосиф Бродский в Катовице, 1993. Фото: Krystyna i Aleksander Rabij / Reporter

Польские друзья Бродского приглашали поэта в Польшу еще в шестидесятые годы, однако в то время граница для него была закрыта. Бродский побывал в Польше только в начале 90-х, причем дважды. В 1991 году его пригласил в Польшу Анджей Дравич, и в Бродский провел несколько дней в Кракове и Варшаве. А в июне 1993 года Бродский приехал в Катовице, где ему присвоили степень почетного доктора Силезского университета. В Катовице съехались друзья Бродского: Чеслав Милош, с которым Бродский читал стихи в Силезском театре в присутствии многих сотен зрителей, Томас Венцлова, Станислав Баранчак, критики, переводчики, поэты. После поэтического вечера на малой сцене состоялась встреча с актерами Силезского театра, поставившего пьесу Бродского «Мрамор». Актеры сначала читали стихи Бродского, а потом попросили его тоже что-нибудь прочесть — и поэт вдруг так растрогался, что не смог сдержать слез.

На церемонии вручения степени doctor honoris causa в университете Бродский говорил о том, что поляки научили его искусству сопротивления, что в новых исторических условиях единственная защита от вульгарности — это культура, и прежде всего литература. Мастер чеканных формулировок, надолго врезающихся в память, Бродский назвал свое отношение к Польше «почтением ручья к источнику». В этих словах звучала какая-то потаенная горечь: в конце концов, реки и ручьи неизбежно сливаются с морем, имя которому «жизнь», и вернуться к истокам не дано никому, да и Бродский, по собственному признанию, приехал в Польшу «не с той стороны», откуда бы ему хотелось. Но все же благодарности и нежности в этой броской (и очень «бродской») метафоре было намного больше.


Автор: Игорь Белов
Игорь Белов – поэт, переводчик. Пишет о литературе

https://culture.pl/ru/article/poctenie-ruca-k-istocniku-iosif-brodskii-i-polsa

http://www.radiopolsha.pl/6/136/Artykul/370774



Скончалась выдающаяся польская легкоатлетка Ирена Шевиньская

В Варшаве в пятницу, 29 июня, скончалась выдающаяся польская легкоатлетка, трехкратная олимпийская чемпионка Ирена Шевиньская.

Foto: PAP/Bartłomiej Zborowski

В возрасте 72 лет в Варшаве скончалась Ирена Шевиньская - выдающаяся польская легкоатлетка, трехкратная олимпийская чемпионка и пятикратная чемпионка Европы. Специализировалась в коротком и длинном спринте, прыжках в длину.
Четыре раза признавалась лучшей спортсменкой Польши. Неоднократно устанавливала мировые рекорды в беге на различных дистанциях: 100 м — 11,1 с (1965); 200 м — 22,7 с (1965), 22,5 с (1968), 22,0 с (1974); 400 м — 49,9 с (1974).

После окончания спортивной карьеры Ирена Шевиньская представляла Польшу в Международном олимпийском комитете.

http://www.radiopolsha.pl/6/139/Artykul/370760




Катынский музей в Варшавской цитадели
Фото: muzeumkatynskie.pl

29 июня Катынский музей отмечает 25-летие со дня основания. C 17 сентября 2015 года располагается в Варшавской цитадели.

Директор музея Славомир Фронтчак рассказал, что ежегодно здесь бывает около 30 тысяч человек из Польши и из-за границы: «Это один из самых современных музеев в Польше».

По словам председателя Федерации катынских семей Изабеллы Сариуш-Скомпской, семьи часто передают в музей личные вещи своих близких.

Сердцем музея являются десятки тысяч предметов, найденных археологами в местах казни польских военнослужащих в Катыни, Медном, Харькове на территории бывшего СССР.

Музей также проводит выставки за рубежом: в Латвии, Литве, Эстонии, в планах — в Грузии и Украине.

Фотография к предыдущему посту.

https://culture.pl/ru/article/v-ozidanii-katastrofy-o-filme-ezi-kavalerovica-austeria

Кадр из фильма «Аустерия», реж. Ежи Кавалерович, 1982. Фото: Национальная фильмотека, Аудиовизуальный институт / www.fototeka.fn.org.pl

В ожидании Катастрофы. О фильме Ежи Кавалеровича «Аустерия»

В«Аустерии» мир сжимается до размеров галицийского постоялого двора, который содержит старый Таг, а время умещается в одни сутки — день начала Первой мировой войны. Мимо корчмы бегут люди, все спешат прочь от стремительно надвигающейся линии фронта. И всё, что мы можем противопоставить злу, неправедному суду, катастрофе — чистое сердце. О картине Ежи Кавалеровича «Аустерия» пишет Владимир Громов.

В Варшаве есть памятник уничтоженному еврейскому гетто. Он совсем неприметный — бетонная полоса на мостовой с чугунной надписью: «Здесь была стена Варшавского гетто». Тень былой стены, за которую было загнано более четырехсот тысяч человек, тянется через целые улицы и кварталы. Ее можно встретить на Желязной и у станции метро «Ратуш-Арсенал», рядом с Дворцом науки и культуры, на улице Дзикой. Кажется, это памятник не только уничтоженным в гетто и лагерях евреям, но целой иудейской цивилизации, которая некогда была значительной частью Речи Посполитой, Польши и сопредельных с ней земель. Стена в Варшаве разделила народы, эпохи, культуры, изменила наши представления о человеке и его морали. Стала символом судьбы евреев, вечно живущих на границе, загнанных, исчезающих. Глядя на полосу на асфальте, произвольно вторгающуюся в современную городскую среду, трудно поверить, что когда-то каждый третий варшавянин был евреем, а по всей стране — каждый десятый. Иногда сама нынешняя Польша кажется памятником: следы народа, которого больше нет, можно встретить повсюду.

У Ежи Кавалеровича, создавшего после Второй мировой войны ряд важных фильмов, во многом способствовавших славе польской кинематографии, были армянские корни, но родился он в Гвоздце. Это было типичное еврейское местечко в Станиславовском воеводстве Речи Посполитой. Кавалерович рассказывал: в школе шестеро из десятерых его одноклассников были евреями, трое украинцами и только один поляком. Он рос в невероятной многонациональной среде, в самой яркой ее части — Галиции, где иудейская культура приобрела замысловатые и сложные формы. Именно там возник хасидизм, появились великие еврейские проповедники и философы. Этот мир был полностью стерт с лица земли во время войны. Кавалерович стремился вернуть его, показать, каким он был, и понять, что с ним случилось.

Уже будучи прославленным режиссером, только что снявшим «Фараона», один из самых масштабных фильмов в истории польского кино, Кавалерович узнал о повести «Аустерия», которую пишет Юлиан Стрыйковский. Произведение еще не было закончено, но казалось именно тем материалом, из которого мог бы получиться фильм о еврейской Атлантиде. И кому, как не Стрыйковскому, было о ней писать.

Юлиан Стрыйковский (настоящее имя — Песах Старк) был не просто писателем, а одной из самых своеобразных фигур польской культурной жизни XX века. Как и Кавалерович, он был родом из Галиции, из ее львовской части. Родился в 1905 году в городе Стрый в хасидской семье. Несмотря на ортодоксальных родителей, учился в обычной еврейской школе, а потом окончил Львовский университет. В межвоенное двадцатилетие будущий писатель стал идейным и яростным коммунистом. За принадлежность к коммунистической партии Западной Украины пришлось заплатить свободой — Песах Старк два года отсидел в тюрьме. Когда началась Вторая мировая война, он поехал в занятый советскими войсками Львов и пытался найти себе место при новой власти. В 1941 году вместе с отступающей Красной Армией уехал вглубь Советского Союза, начал активно писать под псевдонимом Стрыйковский. Позже он станет одним из деятелей официальной культуры и добьется на этом поприще немалых успехов.

Однако Стрыйковский был человеком открытым и мыслящим. В 1960-е годы его взгляды стали существенно меняться. Стрыйковскому принадлежит афоризм, что можно быть евреем, а можно коммунистом, но вот быть евреем и коммунистом одновременно не получится. В 1966 году, как раз в момент работы над «Аустерией», он вышел из Польской объединенной рабочей партии (главный орган власти в социалистической Польше). Поводом послужило изгнание из партии философа Лешека Колаковского, критиковавшего марксизм, но истинные причины крылись в другом. Стрыйковский видел, что в Польше строится своего рода коммунистический национализм, в котором национальная культура уродливо скрещивалась с марксистскими идеями. Побочным эффектом такой идеологии была нетерпимость по отношению к немногим оставшимся в Польше евреям. Писатель все глубже задумывался о своих корнях, о том исчезнувшем мире, откуда он родом

Кавалерович вместе со своим постоянным соавтором Тадеушем Конвицким написали на основе «Аустерии» сценарий. Конечно, партаппаратчики были категорически против фильма на еврейскую тему, но все же не могли противостоять режиссеру, только что поставившему «Фараона». Съемки должны были начаться, но тут в производство фильма вмешалась сама история. Израиль начал Шестидневную войну с Арабской коалицией, поддерживаемой социалистическими странами. Коалиция проиграла, что способствовало дикой антисионистской риторике, звучавшей во всех странах советского блока, и разрыву дипломатических отношений с Израилем. Возглавлявший ПНР Владислав Гомулка пошел дальше и развязал откровенную антисемитскую кампанию. Большинство остававшихся в Польше евреев покинули страну навсегда. В подобной ситуации снимать такой фильм, как «Аустерия», стало невозможно. Кавалеровичу пришлось отложить сценарий на много лет.

Это были сложные годы для Польши, ознаменовавшиеся постепенным обнищанием и стагнацией, все большим разочарованием в социализме и ростом протестных настроений. Стрыйковский в то время окончательно отошел от коммунизма. В начале 1980-х годов он стал активно поддерживать движение «Солидарность». Кавалеровичу это время позволило вернуться к «Аустерии». Властям было не до культуры — цензура ослабла и можно было без помех снять фильм на еврейскую тему.

Ежи Кавалерович всегда любил точные и емкие метафоры. Реальность у него превращалась в ночной экспресс, следующий по Хельской Косе в фильме «Поезд» (в советском прокате — «Загадочный пассажир»), или обезлюдевшую пустыню, в которой нет ничего, кроме женского монастыря и корчмы в «Матери Иоанне от ангелов». В «Аустерии» мир сжимается до размеров галицийского постоялого двора, который содержит старый Таг, а время умещается в одни сутки — день начала Первой мировой войны. Мимо корчмы Тага бегут люди, все спешат прочь от стремительно надвигающейся линии фронта. Вскоре здесь должны появиться русские казаки, которые никого щадить не будут, но в первую очередь, конечно, евреев.

Однако старый Таг не покидает свой двор, хотя его и умоляют все бросить и уехать с остальными. «Если человек не чувствует себя уверенно в собственной постели, где он может себя чувствовать уверенно?» — вопрошает корчмарь и остается. Как ни странно, Таг оказывается прав. Его аустерия, как называли тогда такие постоялые дворы, становится островком безопасности. Многие, бежавшие вглубь австрийских территорий, возвращаются и находят в ней убежище. За несколько часов дом Тага наполняется десятками людей, которые представляют все слои общества — здесь встречаются рабочие, учителя, торговцы, артисты и даже группа экзальтированных хасидов в нелепых одеяниях под предводительством настоящего цадика. Все они хотят пережить первую ночь войны, надеясь, что дальше будет легче.

Кадр из фильма «Аустерия», реж. Ежи Кавалерович, 1982. Фото: К. Колодзейский / Киностудия Kadr / Национальная фильмотека, Аудиовизуальный институт / www.fototeka.fn.org.pl

Правда, это лишь обстоятельства сюжета, который в «Аустерии» едва ли имеет решающее значение. Кавалерович не стремится рассказать историю, он хочет показать хорошо знакомый ему мир. Его «Аустерия» — шкатулка со множеством отделений и ящичков. На первом плане мы видим людей, замерших в ожидании Катастрофы. Она уже разразилась за окнами, уже юный Бум Крамер внес в дом первую жертву — убитую шальной пулей девушку Асю, уже скачут за окнами безликие казаки и гонят венгерских гусар, но в доме старого Тага пока спокойно. Социалисты злятся, хасиды поют и молятся, кто-то сидит по традиции с телом погибшей Аси, женщины укладывают детей, а кто-то уединяется в соседнем сарае для интимного свидания. Таг, человек полный злости, сомнений, неверия и затаенного горя, пытается всех успокоить, устроить и помирить.

Постепенно аустерия погружается в воспоминания. Мы видим спектакль: Бум играет с еще живой Асей, баронесса — очередная случайная гостья Тага — на балу видит самого императора Франца Иосифа и рассыпает перед ним нить жемчужных бус, в местной синагоге читают молитву… Галицийская корчма — метафора гигантской Австро-Венгерской империи, доживающей последние дни. Это не только еврейский мир, но мир, в котором переплетены десятки культур, языков и пространств. Мир, который вот-вот сметет кровавая буря.

Но за происходящим скрывается и еще одна реальность, более объемная. Аустерия в ней — сама земля, а день начала войны — это все время нашей жизни. Мы видим, что никто не может уехать из аустерии, потому что нельзя покинуть свою планету, нельзя покинуть то место, в котором тебе определено быть. Старый Таг понимает это куда лучше остальных. Можно метаться, ехать, бежать, но все равно придется вернуться. Так же, как нельзя разминуться со своим временем. Мы видим не день начала Первой мировой войны, но день жизни человека — любого. Этот день полон напряжения, тягостных ожиданий, страха, он таит неизвестность, но когда-то он, безусловно, кончится.

Кадр из фильма «Аустерия», реж. Ежи Кавалерович, 1982. Фото: К. Колодзейский / Киностудия Kadr / Национальная фильмотека, Аудиовизуальный институт / www.fototeka.fn.org.pl

Правда, это лишь обстоятельства сюжета, который в «Аустерии» едва ли имеет решающее значение. Кавалерович не стремится рассказать историю, он хочет показать хорошо знакомый ему мир. Его «Аустерия» — шкатулка со множеством отделений и ящичков. На первом плане мы видим людей, замерших в ожидании Катастрофы. Она уже разразилась за окнами, уже юный Бум Крамер внес в дом первую жертву — убитую шальной пулей девушку Асю, уже скачут за окнами безликие казаки и гонят венгерских гусар, но в доме старого Тага пока спокойно. Социалисты злятся, хасиды поют и молятся, кто-то сидит по традиции с телом погибшей Аси, женщины укладывают детей, а кто-то уединяется в соседнем сарае для интимного свидания. Таг, человек полный злости, сомнений, неверия и затаенного горя, пытается всех успокоить, устроить и помирить.

Постепенно аустерия погружается в воспоминания. Мы видим спектакль: Бум играет с еще живой Асей, баронесса — очередная случайная гостья Тага — на балу видит самого императора Франца Иосифа и рассыпает перед ним нить жемчужных бус, в местной синагоге читают молитву… Галицийская корчма — метафора гигантской Австро-Венгерской империи, доживающей последние дни. Это не только еврейский мир, но мир, в котором переплетены десятки культур, языков и пространств. Мир, который вот-вот сметет кровавая буря.

Но за происходящим скрывается и еще одна реальность, более объемная. Аустерия в ней — сама земля, а день начала войны — это все время нашей жизни. Мы видим, что никто не может уехать из аустерии, потому что нельзя покинуть свою планету, нельзя покинуть то место, в котором тебе определено быть. Старый Таг понимает это куда лучше остальных. Можно метаться, ехать, бежать, но все равно придется вернуться. Так же, как нельзя разминуться со своим временем. Мы видим не день начала Первой мировой войны, но день жизни человека — любого. Этот день полон напряжения, тягостных ожиданий, страха, он таит неизвестность, но когда-то он, безусловно, кончится.

Не одни евреи ждут катастрофы, заточенные в тесных стенах аустерии. Просто так уж сложилось, что евреи всегда будут на острие этого мира. Происходящее с ними – это еще не произошедшее с нами. И старый Таг – обыкновенный человек, не сделавший в своей жизни ничего выдающегося, воплощает в финале своего рода глас праведника: всё, что мы можем противопоставить злу, неправедному суду, катастрофе — чистое сердце. Но мы видим радостно поющих хасидов, которые пережили ночь начала войны. Восхваляя новый день, данный им Создателем, они бросаются купаться в реке. И только звук разорвавшегося снаряда и окрасившаяся в красное вода дают нам понять, что происходит на самом деле.

Кавалерович долго думал об этой финальной сцене фильма. Он хотел сделать ее еще более суггестивной. Хасидов у берега реки должны были встретить люди в эсэсовских мундирах, которых, конечно же, в 1914 году не было. Но режиссер отказался от этой идеи. Все и без того ясно. Река крови, которую мы видим, только набирает мощь. Она еще разольется и хлынет потоком, поглотив без остатка еврейскую Атлантиду Польши. Мы можем видеть следы былой катастрофы. Видеть синагоги, в которых никто не молится, дома, в которых кто-то жил, любил, умирал, кладбища, на которые никто не придет и не положит на могилу камень. Можем смотреть на полоски бетона на мостовых и вспоминать слова старого Тага, касающиеся всех нас. Если нам суждено столкнуться с катастрофой, надо встретить ее с чистым сердцем.


Автор: Владимир Громов

https://culture.pl/ru/article/v-ozidanii-katastrofy-o-filme-ezi-kavalerovica-austeria

http://www.radiopolsha.pl/6/136/Artykul/370892


В Польше почтили память генерала Владислава Сикорского

Министр обороны Польши Мариуш Блащак принял участие в памятных церемониях, посвященных 75-ой годовщине со дня смерти генерала Владислава Сикорского.

Фото: PAP/Darek Delmanowicz

«Независимость Польши была восстановлена поколением, воспитанным чувством долга перед родиной», - заявил министр обороны Польши. Мариуш Блащак принял участие в памятных церемониях в Тушув-Народове, посвященных 75-ой годовщине со дня смерти генерала Владислава Сикорского.

Глава оборонного ведомства Польши обратил внимание на особый идеал, которым руководствовались те, кто сначала боролся за независимость Польши, а затем за ее сохранение.

«Это самое главное – служить Польше, прививать новым поколениям чувство патриотизма и любовь к отчизне. Так было в случае генерала Владислава Сикорского. Это было поколение независимости, поколение людей, воспитанных чувством ответственности за свою страну», - сказал министр Блащак.

В рамках памятных церемоний у дома, где родился генерал, в сопровождении военного оркестра прошли знаменоносцы, позже у памятника Владиславу Сикорскому были возложены цветы.

Генерал Владислав Сикорский был военным и политическим деятелем, генералом-полковником польской армии, главнокомандующим Вооруженными силами Польши и премьер-министром правительства в изгнании во время Второй мировой войны. Он погиб в авиакатастрофе вблизи Гибралтара 4 июля 1943 года.

https://culture.pl/ru/article/being-polish-myths-and-reality-check

Киоски с едой возле Дворца культуры и науки, 1992, фото: Александр Ялосинский / Forum

Быть поляком: мифы и реальность

Где бы мы ни родились, наша национальная идентичность зиждется на мифах, усвоенных в раннем детстве. Деконструкция личных мифов бывает делом довольно болезненным, но я уверен: открывать мифологию других народов не менее увлекательно. Вот почему я — человек, родившийся и выросший в Польше, — решил поделиться историей своего пути к пониманию, что на самом деле значит быть поляком.

Я родился в 1980-е, время краха коммунизма, военного положения, бесконечных забастовок и долгого пути к свободе, которого сам я не помню и о котором мне рассказывали дома и в школе. Но что я прекрасно помню сам, так это Польшу начала 1990-х — страну, которая долгие годы задыхалась в тисках коммунистического режима, которая была готова распахнуть объятия миру, но очень мало могла предложить ему взамен.

Я помню зажатых поляков, Польшу, напоминавшую бетонно-серую пустыню, в которой все кажется временным и недолговечным (рынки в советском стиле вместо торговых центров, ларьки, сколоченные из подручных материалов за несколько дней), а еще я помню общий постреволюционный бардак. Родственников, которые раньше преподавали квантовую физику в университете, а теперь принимались торговать маслом или носками, чтобы заработать первые настоящие деньги, ежедневные обсуждения политики и финансовой ситуации в стране, всеобщую растерянность, потому что все общественные учреждения начали работать по абсолютно новым правилам, разгул мафии… общее безумие, хаос! Энергии и надежды было хоть отбавляй, но систему еще только предстояло наладить.

Базар Ружицкого, Варшава, фото: Кшиштоф Жучковский / Forum

После сорока лет коммунизма, при котором созданием польской (то есть коммунистической) мифологии занималась исключительно официальная пропаганда, власти оккупантов неожиданно пришел конец, и Польше пришлось начинать все с нуля. Каждой отдельной взятой польской семье пришлось трудиться над выработкой собственного чувства национальной гордости. И уж поверьте: это было делом не из легких. Польша пребывала в плачевном состоянии, поэтому истории о ее славном прошлом и светлом будущем звучали — по крайней мере, для меня — как сказки из «Тысячи и одной ночи».

К счастью, дети обычно верят в то, что им рассказывают взрослые, поэтому я принимал за чистую монету многое, что говорили мне о моей стране родители и дедушки с бабушками. Благодаря оптимизму и любви к родине они придумали свою собственную маленькую пропаганду, а поскольку я был ребенком донельзя любопытным, то в подростковый возраст вступил с довольно специфическим набором представлений о польской истории, значении Польши, добродетельных польских гражданах и т