Польская мозаика

ЕК: Какая пара была первой?

ВШ: После смерти Андрея Дмитриевича Сахарова я вспомнил слова — «Может ли съеденный туземцами миссионер считать свою миссию выполненной?» Афоризм метко описывал все, что случилось с Сахаровым. Эта одновременно страшная, печальная и смешная мысль абсолютно совпала с ситуацией. На этот афоризм прекрасно наложилась фотография академика Сахарова, который уходит со Съезда народных депутатов. Этот снимок вступил в абсолютную «химическую реакцию» с афоризмом польского сатирика. Я понял, что они созданы друг для друга. Потом счет таких пар пошел на десятки.

ЕК: Тогда вы и решили создать альбом?

ВШ: Да. Вначале была идея создать исключительно политический альбом под названием «Неграмотные вынуждены диктовать», но я в очередной раз заглянул в книгу Леца и понял, что так делать нельзя.

ЕК: Почему?

ВШ: Я понял, что неправильно использовать его в качестве политической заточки. Это глупо. Он — философ, мудрец, невероятно разносторонний человек.

ЕК: Он — больше.

ВШ: Совершенно верно! Он больше политической злобы дня. Тратить его на людоедов, — хотя людоедов и карликов много в его афоризмах, — неразумно. Лец намного объемнее политического контекста. Поэтому я решил, что альбом станет портретом XX века. С его тиранами и злодеями, от Первой мировой войны до Усамы бен Ладена — через мировые войны, Холокост, ГУЛАГ, катастрофы.

ЕК: Радостные события и светлые персонажи в нем будут?

ВШ: Разумеется. В альбом вошли почти 180 снимков. Там появятся Луи Армстронг, Одри Хепбёрн, Махатма Ганди, Битлы, Эдит Пиаф. В альбоме будет много света и торжества человеческого духа. XX век был очень насыщенным. Он дал нам тиранов и гениев, Сталина и Иоанна Павла II, Геббельса и королеву Великобритании Елизавету II. В одну и ту же эпоху рождались люди с большой буквы и конченые негодяи, злодеи.

ЕК: Кого больше: гениев или негодяев?

ВШ: Я надеюсь, что в подборе фотографий и афоризмов есть равновесие, нет перекоса в драматизм или трагедийность. Хотя Станислав Ежи Лец был горьким сатириком. А сатирик, предупреждал он, даже во сне видит горбуна на верблюде. У сатирика особый глаз. Он видит уродство и пишет о нем. Как сказал Фазиль Искандер, сатира — это оскорбленная любовь. Сатирик оскорблен несоответствием с идеалом. В этом смысле Лец был настоящим сатириком. Он не был зубоскал или острослов.

Мочеполовой юмор

ЕК: А что вы думаете о тех, кто сегодня смешит людей с телеэкранов в России?

ВШ: Между остряками из бессмысленного КВНа, камедиклабов и Станиславом Ежи Лецем — пропасть. Мочеполовой юмор — это не про него. Шутки для Леца — это заостренная разновидность истины. В шутке ведь всегда скрыта правда, иначе она не была бы смешной. Если мы рассмеялись, мы признали какую-то парадоксальную правду. Что же касается России, то в тоталитарной стране легальной сатиры не бывает. Если быть честным, в последние десятилетия мы наблюдаем деградацию. Уже выросло второе или третье поколение, которое не имеет представления о тех образцах, на которых росли мы. Многочисленные «юмористы» своими попытками все вокруг окаламбурить дискредитировали даже само слово «афоризм». Вся наша действительность окаламбурена. Слишком много каламбуристов и слишком мало людей, которые успевают думать. На пальцах можно пересчитать тех, у кого мысль и этическое чувство идут впереди, а слова работают крыльями для мысли.

ЕК: Сатира — это лакмусовая бумажка?

ВШ: Верно. Посмотрите, есть ли на развороте газеты или в прайм-тайме на телевидении жесткая шутка о главе государства? Вот по этому признаку вы быстро поймете, какое это государство: авторитарное или демократическое. Люди боятся шутить. Лец не боялся. Поэтому я надеюсь, что альбом, о котором мы говорим, будет памятником веку, в котором жил Лец, а также нашей благодарностью этому великому и недооцененному человеку.

ЕК: Недооцененному где?

ВШ: Прежде всего на родине. В Польше он довольно далек от мейнстрима, от легенды. Лец прошел сквозь все идеологии и не смешался ни с одной из них. Он как капля масла в воде. Лец закончил евангелическую школу, был социалистом, приветствовал приход Сталина в свой родной Львов, был заключенным концлагеря, бежал. Нациста, который вел его на расстрел, он убил лопатой, которой копал себе же могилу. Он закончил войну майором Войска Польского, но социалистическую Польшу принять не мог. Лец уехал в Израиль, потом вернулся диссидентом в Польшу. Его не печатали, он был изгоем. Только в 1957 году его тексты начали публиковать. На родине, в Польше, его до сих пор толком не знают.

ЕК: Человек сложной судьбы.

ВШ: Сложной от рождения. Он был сыном австрийского графа и польской еврейки. Родился в Лемберге, который тогда был частью Австро-Венгерской империи. Он прошел между империями и нациями. Даже его родной город, Львов, за прошедший век сменил четыре страны, был австро-венгерским, польским, советским и украинским. Нельзя было выдумать лучшее место рождения для такого человека, как Лец. Он принадлежал многим культурам, но для всех оставался чужим. В этом есть какая-то нравоучительная ирония. Великий гражданин мира! Его афоризмы переведены на многие языки. Во многом они сформировали поколение советских шестидесятников

Неизвестные «непричесанные мысли»

Лец XX век
Фрагмент книги Виктора Шендеровича «Лец. XX век». Фото: пресс-материалы издательства

ЕК: Путь от идеи до реализации проекта длился десять лет?

ВШ: Даже двенадцать. Я очень хотел успеть к столетию Леца в 2009 году, но понял, что не получается. Мне в этой истории повезло несколько раз. Например, с дочерью, Валентиной Чубаровой, которая решила стать полонисткой. Три года назад она нашла сына Леца, Томаша. Мы купили авторские права, подписали договор. Нам повезло во второй раз, когда проектом заинтересовался Дмитрий Борисович Зимин. Этот один из немногих оставшихся в России меценатов помог нам приобрести поистине уникальные фотографии прошлого века. В третий раз нам повезло, когда исследовательница жизни и творчества Леца пани Лидия Коська нашла неизвестные афоризмы Леца.

ЕК: Они будут в альбоме?

ВШ: Обязательно! Эти «непричесанные» мысли не были переведены на русский, и мы с Валентиной решили это сделать. Всего для альбома мы отобрали 60 новых афоризмов. Многие из них несомненно войдут в обиход.

ЕК: Можете что-нибудь прочитать?

ВШ: «Последовательность времен — иллюзия: иногда люди боятся прошлого, которое еще может наступить». Или еще: «Ведется ли статистика столкновений с дорожными указателями?» — это такой классический Лец, со знакомой интонацией. Мы узнаем его, как льва по когтям. Не могу много цитировать, но еще один афоризм прочту: «Звонари глохнут первыми». Немыслимый лаконизм, немыслимая точность!

ЕК: В альбоме будут не только афоризмы и фотографии?

ВШ: Там также будут уникальные материалы из семейного архива: редчайшие фотографии Леца, его рукописи. Это будет красивый подарочный альбом. Кстати, мы запустили сбор средств на краудфандинговой платформе «Планета» link opens page in new window. Желающие могут поддержать нас и приобрести там альбом, который будет издан в начале 2018 года. В апреле презентация альбома состоится во Львове. На доме, в котором прошла юность Станислава Ежи Леца, будет помещена мемориальная доска.

ЕК: О чем бы вы хотели поговорить с Лецом, если бы такая встреча состоялась?

ВШ: Это дьявольское предположение. Лец все сказал. О чем ему со мной разговаривать? Такого рода фантазии льстят самолюбию, не больше. Он писал: «Времени остаётся мало. Нам все также грозит вечность». Я не хотел бы тратить время этого великого человека. Знаете, в моей жизни несколько великих прошло рядом, близко. У меня, например, десяток общих знакомых с Иосифом Бродским или Сергеем Довлатовым. Если бы я немного раньше поехал в Америку, мог бы даже оказаться в обществе этих выдающихся личностей. Только что бы мне это дало, кроме возможности вместе со ста двадцатью другими людьми написать какие-то мемуары? У меня нет нужды прислоняться к фигуре гения. Мне кажется, что это и не очень правильно.

ЕК: Кто из поляков, кроме Леца, повлиял на вас?

ВШ: Кто из поляков, кроме Леца, повлиял на вас? Польская культура в целом сильно на меня повлияла. Вайда, Галчинский, Гротовский, Мрожек, Лем — их творчество формировало меня. Польша была для моего поколения дозволенной заграницей. Она давала нам иллюзию, что объединить социализм и культуру возможно. Журналы «Szpilki», «Przekrój», карикатуры… Польша была социалистической страной с западным видом, западным влиянием.

ЕК: В одном из интервью вы сказали, что простились с идеей мессианства.

ВШ: В юности есть такая толстовская идея-заблуждение, что ты кардинально поменяешь мир. Мне тоже казалось, что, написав рассказ или стихотворение, я волшебным образом повлияю на мир. К счастью, это прошло, иначе я стал бы сумасшедшим. С другой стороны, Христос, Толстой изменили мир. Есть такая старая мысль, что надо просто делать свое дело, а дальше пусть будет, что будет. Я искренне полагаю, что то, что я делаю, важно. У меня давно уже нет мессианских надежд, но я хорошо понимаю, что я должен в жизни делать.

Сдавленный смех

ЕК: Мы недавно в редакции выясняли, что россияне чаще всего спрашивают о поляках в Google. Оказалось, что самые популярные вопросы — «Почему поляки не любят русских?» или «Почему поляки ненавидят русских?» Вы часто бываете в Польше, здесь живет ваша дочь. Чувствуете ненависть?

ВШ: Разумеется, нет. Я думаю, что это в значительной степени политизированная, провокативная история. Нет никакой ненависти! Ненависть — это очень сильное чувство. Оно не может взяться из воздуха, его надо хорошо раскочегарить. Конечно, политики могут довести дело до ненависти, как получилось в случае России и Украины. Мы видели, как политики довели до войны, полилась кровь, а потом маховик ненависти начал работать сам. Понимаете, когда есть десять тысяч жертв, не нужен уже никакой Путин. В вендетту вовлечены сотни тысяч человек, ненависть работает сама по себе. В случае с Польшей и Россией сейчас, слава Богу, этого нет. Очень надеюсь, что политики не доведут до этого.

ЕК: Вы живете в России, часто бываете за границей. Где вы чувствуете себя лучше всего?

ВШ: В очень разных местах. В гостиничном номере с интернетом, книгой, телевизором, по которому показывают спортсменов и животных. Без политики. Мне очень хорошо на природе. Мне комфортно и в парке Сокольники, и на морском побережье. Есть один старый анекдот о еврее, который все время уезжал и возвращался, уезжал и возвращался, уезжал и возвращался. Когда у него спросили: «чего ты метаешься», он ответил, что ему просто нравится быть в поезде. Мне в этом смысле нравится быть в поезде. Я люблю пейзажи, разные города, люблю путешествовать и одного места выбрать не могу.

ЕК: Вашу фамилию можно увидеть в российской интернете с ярлыком «пятая колонна», многие политики называют вас не иначе, как «врагом народа».

ВШ: Знаете, в отличии от Путина, по Москве я перемещаюсь без охраны. В отличии от главы нашего государства, я не боюсь появляться среди сограждан. Хотя должно было быть наоборот. По всем рейтингам у него абсолютная поддержка, а он проносится в бронетехнике по пустому городу, боится выйти без охраны. Меня же, если верить пропаганде, должны были линчевать на улице.

ЕК: Пока не линчевали.

ВШ: Более того, я ничего, кроме благодарности, в ответ на свою деятельность не получаю. Так что все это лажа. Я регулярно ощущаю тепло людей, меня благодарят трое из четверых узнающих. У себя дома я не чувствую себя изгоем ни на секунду.
ЕК: На ваших выступлениях люди много смеются. Отличается ли смех внутренне свободного человека от смеха несвободного?

ВШ: Конечно! Чтоб ответить на этот вопрос, мне даже не надо задумываться. Я это слышу. Я слышу, как по-разному смеются в России и снаружи. Еще недавно это был одинаковый смех. Сейчас же у россиян сдавленное дыхание, сдавленный смех. Люди боятся открытых, сильных реакций. Они оглядываются.

ЕК: Глава «Левада-центра» Лев Гудков в интервью сказал нам, что Россия еще не скоро станет демократической. Потому что, по его мнению, советский человек самовоспроизводится.

ВШ: Он не воспроизводится! Его воспроизводят. Это рукотворная история. То, что делает Путин, это сознательное воспроизводство людей, которые не хотят брать на себя ответственность, которые считают, что кругом враги и так далее. В этом плане мы ничем не отличаемся от других народов мира, которые пережили подобное. Например, немецкий народ под Гитлером и Геббельсом сильно отличался от сегодняшних немцев. На человека воздействует среда. Россия еще не вышла из своего XX века, и в этом большая проблема. Мы еще не отрефлексировали 1917-й год. Прошел целый век, а мы продолжаем жить в отрыжке прошлого столетия. Это очень печально и может плохо кончиться.

ЕК: Какая тема, явление или герой сегодня представляют для вас наибольший интерес?

ВШ: Я не певец одной темы. Появляются какие-то впечатления и я о них пишу. Хотелось бы больше лирики. Если честно, я себя больше люблю, когда мне удается сбежать от злободневности и вырваться на какие-то лирические просторы.


http://culture.pl/ru/article/viktor-shenderovich-lec-velikiy-grazhdanin-mira

Вечнозеленый Лец

По просьбе редакции выбрать двадцать любимых афоризмов Станислава Ежи Леца, Виктор Шендерович выбрал в три раза больше. Но очень любимых. Многие из них давно стали «народными» и появляются без ссылок на автора. Сегодня Лец снова до боли актуален.

Поэт, сатирик, афорист, автор фрашек. Родился 6 марта 1909 года во Львове, умер 7 мая 1966 года в Варшаве. Сборник афоризмов Леца «Непричесанные мысли», переведенный на многие языки, принес автору международную известность.


С Сократами на брудершафт пьют цикуту.

Неграмотные вынуждены диктовать.

Когда я достиг дна, снизу постучали.

Иногда ирония вынуждена восстанавливать то, что разрушил пафос.

Те, кто надел на глаза шоры, должны помнить, что в комплект входят еще узда и кнут.

Чаще всего выход находится там, где был вход.

Ну, допустим, пробьешь ты головой стену. И что ты будешь делать в соседней камере?

Если людоед пользуется ножом и вилкой – это прогресс?

Среди эскимосов всегда найдется желающий написать инструкцию для жителей Конго, как себя вести в случае страшной жары.

Душно! Откройте окна! Пусть тем, кто на дворе, тоже станет душно.

Давайте разрушать Бастилии раньше, чем их построят.

В доме повешенного не говорят о веревке. А в доме палача?

Постарев, восклицательный знак становится вопросительным.

Из нолей легко сделать цепь.

И только когда он въехал на колеснице, все поняли, что это кучер…

Демосфен говорил с камнем во рту. Тоже мне — помеха!

!!! Любовь к Родине не знает чужих границ. !!! (Очень актуально сегодня!!!)

Не посылайте дальтоников за синей птицей. Могут вернуться ни с чем.

Сезам, откройся! Я хочу выйти.

Будем сами дуть в свои паруса!

Петух воспевает даже то утро, когда его положат в суп.

Может ли съеденный туземцами миссионер считать свою миссию выполненной?

Если бы козла отпущения можно было еще и доить!

История — собрание фактов, которых не должно было быть.

Считается ли паломничество совершённым, если дорога привела пилигрима к иной цели?

Общение с карликами искривляет позвоночник.

Некрасиво подозревать, когда вполне уверен.

Знаменосец не давал себя отвлечь сменой знамени.

У кого в аду были погоны, те и в раю с аксельбантами.

Некоторые не видят разницы между онанизмом и верностью себе.

Реформа календаря не сокращает срок беременности.
Подсунь свою мечту врагам - может быть, они погибнут при ее реализации.

Имеют ли людоеды право говорить от имени съеденных?

Мечта рабов: рынок, где можно купить себе хозяина.

А может быть, Бог назначил меня себе в атеисты?

Не люблю народов, которые не делятся на людей.

У глупости нет границ. Где ступит, там ее территория.

А были такие мученики, которые прошли крестный путь еще и обратно.

Лицо врага пугает меня, когда я вижу, как оно похоже на мое.

Переживший трагедию не был ее героем.

Окно в мир можно закрыть газетой.

Ложь отличается от правды тем, что не является ею.

Следы многих преступлений ведут в будущее

Испытывают ли рыбы, проходящие сквозь ячейки сети, комплекс неполноценности?

Перевод: Владимир Россельс


http://culture.pl/ru/article/vechnozelenyy-lec

http://culture.pl/ru/article/stanislav-pervoy-stepeni


Станислав первой степени

Двадцатый век немало потрудился над его биографией. Сын австрийского дворянина и польской еврейки, выпускник львовской евангелической школы и автор литературного кабаре левого направления; заключенный фашистского концлагеря и диссидент в «советской» Варшаве…

А еще была репатриация в Израиль – и возвращение на «неисторическую» Родину, за свободу которой он, майор Войска Польского, воевал с фашистами... В сущности, войне за свободу и была посвящена вся его жизнь. За свободу родной Польши – и человека.

«Непричесанные мысли», вышедшие в 1957 году, сделали Ежи Леца классиком мировой афористики и предтечей освобождения – не только в Польше. Появившиеся в СССР в начале семидесятых, даже в сильно «причесанном» виде, эти краткие мысли стали глотком свежего воздуха и немедленно разошлись на цитаты, – иногда безымянно, в виде фольклора. «Мысли» Леца ходили в «самиздате», их перепечатывали и переписывали от руки. Высшее признание для автора!

Метафора мощно детонирует в этих афоризмах, их поэтичность соперничает с глубиной; в невинной облатке банальности спрятан целебный яд иронии; мысль переворачивается на лету лентой Мебиуса и входит в голову читателя оборотной, парадоксальной стороной…

«В действительности все обстоит совсем не так, как на самом деле»! – и стоишь, открыв рот, улыбаясь счастливой растерянной улыбкой. Как он делает это?

Белосток: Вавилон Восточной Европы

Рыночная площадь в Белостоке, на фоне видна городская ратуша. Молодой Заменгоф считал демографическую ситуацию в родном городе иллюстрацией к библейской истории о Вавилонской башне. Довоенное фото. Источник: bialystok.miejscazhistoria.pl / общественное достояние

Какое место на земном шаре могло стать идеальным для рождения универсального языка? Конечно Белосток — родной город изобретателя эсперанто.
Богатая культурная история Белостока не может оставить равнодушным. Легко проследить, как непростые отношения местного многонационального населения повлияли на Людвика Заменгофа и подтолкнули его к идее создания международного языка. В отличие от множества других искусственных языков, изобретенных в XIX — начале XX века, почвой для появления эсперанто послужили культурные, лингвистические и этнические реалии этого региона.

Белостокская башня

Семейная легенда, которую распространял сам Заменгоф, связывает зарождение концепции эсперанто со сложными лингвистическими и этническими отношениями, существовавшими в его родном городе. Как гласит история, 10-летний Людвик написал пьесу, озаглавленную «Вавилонская башня, или белостокская трагедия в пяти действиях». В этом юношеском произведении библейская башня была выведена как Белостокская ратуша, а площадь вокруг нее, галдящая на различных языках и диалектах, стала иллюстрацией библейского повествования о смешении языков.

Белосток может показаться всего лишь типичным примером мультикультурного ландшафта бывшего польско-литовского союзного государства с его многонациональными восточными провинциями и поселениями. Однако история города таит множество неожиданных сюрпризов.

Пограничный Белосток

Дворец семьи Браницких был на протяжении многих веков центром культурной жизни Белостока. Рисунок Пьера Рико де Тиррегай. Фото: Wikimedia Commons

Людвик Лазарь Заменгоф родился в Белостоке в еврейской семье, глубоко связанной с русской традицией. Его отец был чиновником русской администрации — цензором еврейских книг, но именно увлечение другой своей профессией — учителя иностранного языка — он сумел передать сыну.
До рождения Людвика (1859 год) семья жила в Белостоке всего два года. Ранее родители жили в Тыкоцине, а перед этим — в Сувалках, где в 1837 году появился на свет отец Людвика Мордехай (Марек). Это самое раннее свидетельство о происхождении семьи Заменгофа.

Когда родился Людвик, Белосток был городом с населением около 14000 жителей, вобравшим в себя множество культур, языков и религий. Перепись 1857 года свидетельствует, что население Белостока состояло на 69% из евреев, на 22% из католиков (в основном поляков), на 5% из протестантов (немцев) и на 4% из православных (русских).

Такой этнический состав, с одной стороны, отражал прежний, пограничный характер города и региона, населенного различными местными народностями — русинами (белорусами), мазовшанами (поляками), а также татарами. С другой стороны, он показывал и другие тенденции, типичные для нового времени — например, расселение евреев по территории Речи Посполитой, процесс, который стал особенно интенсивным в восточных провинциях государства вследствие изгнания евреев из Западной Европы в конце XV века.

И наконец, демографическая ситуация в Белостоке XIX века объяснялась недавними историческими событиями, связанными с разделами Польши. В конце XVIII века Польша была стерта с карты Европы, в результате чего Белосток фактически попал под иностранное правление.

Тем временем в Пруссии...

Особенно интересно подробнее рассмотреть этот 5-процентный немецкий компонент в этническом составе города, поскольку он открывает перед нами незаслуженно недооцененную главу в истории города и целого региона.
В результате третьего раздела Польши в 1795 году этот район вошел в состав Пруссии, и Белосток стал столицей провинции Новая Восточная Пруссия. Этот период, хотя и сравнительно краткий (всего 12 лет), не только оставил след в этническом составе города, но и буквально вклинился в историю семьи Заменгофа.

Согласно новому исследованию Збигнева Романюка, как раз в это время, между 1803–1807 годами, одному из предков Людвика, Вольфу (Зееву) была официально присвоена фамилия Заменгоф. Такая практика была частью административной процедуры, проводимой прусскими властями в отношении евреев в регионе, где они почти не использовали фамилии. Романюк предполагает, что первоначальная форма фамилии была Саменгоф, что было связано с сельским происхождением Заменгофов (немецкое слово Samen означает «семя»), которые, вероятно, в то время занимались торговлей зерном.

Расселение немцев в Белостоке продолжалось и после наполеоновских войн, сыграв ключевую роль в развитии текстильной промышленности, благодаря которой город вскоре прославился. В конце XIX века Белосток стал третьим крупнейшим центром текстильного производства в Европе (после Москвы и Лодзи) и приобрел титул «Манчестер Севера» (подразумевался восточный север). Этим отчасти объясняется, почему Марек и Людвик прекрасно владели немецким языком — Людвик считал его одним из трех языков, на котором он может свободно говорить.

Тем временем в России...

Улица в Белостоке, на которой родился Заменгоф. После смерти ученого переименована в его честь, 1918–1927. Источник: Национальный цифровой архив

В 1807 году по Тильзитскому мирному договору Белосток был включен в состав Российской империи. Это вызвало массовый приток в город новых переселенцев православного вероисповедания. Хотя теперь русский стал официальным языком администрации, немецкий оставался популярным среди рабочих. Между тем, простой народ на улицах Белостока все еще говорил на идише или польском.

Вот такой город, похожий на Вавилон, составлял живописный фон ранних лет Заменгофа. Здесь он посещал престижную Белостокскую среднюю школу, где начал учить русский, впоследствии ставший его любимым языком. В будущем он даже чаще идентифицировал себя как русский еврей, хотя это вопрос весьма сложный.

И именно здесь, в Белостоке, еще будучи школьником, он создал первую версию своего международного языка. Черновик этой рукописи, как говорят, собственноручно уничтожил его отец.

Польша возвращается

Международный конгресс эсперанто. Белосток, 1927 год. На фотографии, среди других делегатов: Феликс Заменгоф, Лидия Заменгоф, Пал Балкани, Хельми Дрессен, Тео Юнг. Фото: Wikipedia

Когда это случилось, до издания первого учебника эсперанто оставалось еще пятнадцать лет. Он вышел в 1987 году в Варшаве — городе, где Заменгоф впоследствии провел большую часть жизни и где он умер в апреле 1917 года. Всего через полтора года, по окончании Первой мировой войны, разделам пришел конец, и Польша, где Заменгоф, в сущности, прожил всю жизнь, вновь появилась на политической карте Европы вместе с его родным городом Белостоком, который наконец оказался внутри ее границ. К сожалению, мультикультурный Белосток его юности прекратил свое существование каких-то двадцать лет спустя, с началом Второй мировой войны и Холокоста.

И все же именно будни восточноевропейского города, затерянного в пограничном мультикультурном, разноязыком и многоконфессиональном пространстве, напоминающем Вавилон, стали ключевым фактором, вдохновившим Заменгофа на создание универсального языка. Его идеи до сих пор современны и вдохновляют людей и сегодня.

Автор: Миколай Глинский, апрель 2017.



http://culture.pl/ru/article/belostok-vavilon-vostochnoy-evropy

Талант против железа: военное положение в Польше и польская литература

Блок-пост во время военного положения, Польша, Варшава, 1982. Фото: Крис Ниденталь / Forum

13 декабря 1981 года на улицах Варшавы и других польских городов появились бронетранспортеры, танки и вооруженные солдаты. Еще ночью начались аресты деятелей «Солидарности», не работали телефоны, замолчали радиоприемники. Утром по телевидению генерал Войцех Ярузельский объявил о военном положении в стране. Оппозиционеры были интернированы, а творческая интеллигенция загнана в подполье. О чем писали в те трагические месяцы польские писатели и поэты, как военное положение отразилось в польской словесности, рассказывает Игорь Белов.

Рапорт из осажденного города

Первые дни военного положения, Варшава, декабрь 1981 года. В кинотеатре «Москва» демонстрируется фильм Фрэнсиса Форда Копполы «Апокалипсис сегодня». Фото: Крис Ниденталь

«Поэт в Польше — это барометр», — справедливо заметил однажды Чеслав Милош. На введение военного положения и последующие за этим репрессии в отношении оппозиции польская поэзия отреагировала незамедлительно. Тем более, что большинство польских поэтов были не просто свидетелями, но и активными участниками происходящего, многие были интернированы в первые же дни как особо опасные для власти оппозиционеры.

Несмотря на аресты, задержания и облавы, поэты быстро мобилизовались. Тот же Милош на страницах парижской «Культуры» в 1984 году сравнивал польскую поэзию времен военного положения с поэзией военной поры: «Как и тогда, поэзия наша оказалась в авангарде, там, где слово писателя выступало в защиту человека, против террора и жестокости». Стихи оказались очень действенным оружием — люди запоминали их влет, читали наизусть, распространяли среди знакомых. Тем более, что система распространения была уже налажена — еще с 70-х годов в Польше действовала целая сеть подпольных издательств, которая называлась «drugi obieg» (дословно «вторая система обращения»). Ее принципиальное отличие, скажем, от советского самиздата заключалось в том, что эта система была способна конкурировать с официальной издательской сетью не только по количеству издаваемых произведений, но и по тиражам. Так что важнейшие польские тексты 80-х появились именно в этих подпольных издательствах.

В 1983 году одно из таких издательств публикует новую книгу стихов Збигнева Херберта «Рапорт из осажденного города». Вскоре она будет переиздана в Париже. Херберт не был интернирован, поскольку властям ПНР приходилось считаться с его всемирной известностью, при этом лояльностью Херберт не отличался. Заглавное стихотворение из его нового сборника стало не только формулой нравственного сопротивления польского народа, но и приговором польскому XX веку:
...я должен быть точен но не знаю когда началось нашествие
двести лет назад в декабре сентябре
может быть вчера на рассвете
все тут больны потерей чувства времени
осталось нам только место привязанность к месту
еще мы удерживаем руины храмов призраки садов и домов
если утратим руины не останется ничего...

(перевод Владимира Британишского)

Выражение «осажденный город» очень точно передавало настроения поляков. Стихи Херберта были проникнуты не только горечью, но и глубокой самоиронией, и благодаря этому поэт стал для польского читателя одним из главных духовных авторитетов эпохи. Дело было еще и в удивительной универсальности этих стихов — как всегда у Херберта, польское и общечеловеческое, далекая история и современность находились в равновесии, что делало эту поэзию и актуальной, и вневременной. Как замечал по сходному поводу Бродский, «чем человек современнее, тем он древнее».

Стихи и воззвания

Военное положение, 3 мая 1982 года, Варшава, отряды ЗОМО разгоняют протестующих. Фото: Крис Ниденталь / Forum

У стихов той поры была особая миссия, и польские поэты отлично это понимали. Поэт и активист оппозиции Лешек Шаруга писал в те дни: «Ты должен записывать факты / ты должен спасти память / стихи должны стать документом / забудь о красивостях (...) застреленные шахтеры / тебе отдали свой голос / только так могут они говорить / только так могут кричать». Многие вняли тогда этому призыву и на время отказались от сложных образов, метафор и иносказаний. Эпоха требовала назвать вещи своими именами — введение военного положения было воспринято как война, объявленная собственному народу. Появилось даже выражение «польско-ярузельская война».

Рышард Крыницкий, например, впоследствии признавался, что писал тогда не стихи, а поэтические листовки, считая их более востребованными.

Таких текстов действительно много в его сборнике «Если в какой-то стране. Стихи и воззвания», вышедшем в самиздате в 1983 году:

Тем, кто защищает войну,
которую самозванная власть
ведет против своего народа,
и говорят: «Это внутреннее дело Польши,
не нужно вмешиваться»,
мы отвечаем:
если в какой-то стране
стреляют в людей,
если в какой-то стране
переполнены тюрьмы
если в какой-то стране
правят спецслужбы
и царит беспредел,
бейте тревогу.
Мы не хотим, чтобы внутренним делом Польши
были беззаконие,
голод и угнетение, позор и отчаяние.

На события декабря 81-го откликнулись и польские поэты, находившиеся тогда в эмиграции. Адам Загаевский с декабря 1982 года жил в Париже. Его стихи о разгроме «Солидарности» были полны горечи и бессильного гнева — как, например, стихотворение «Железо»: «Почему именно в декабре? / Летят тяжелые серые голуби снега, / падают на тротуарные плиты. / Что может талант против железа, / мысль против мундира, / музыка против дубинки, / радость против страха, / тяжелый серый снег / накрывает робкие всходы мечты».

Загаевский пытался понять, в чем причина этой катастрофы — и делал очень неутешительные выводы:
Мы умеем жить лишь в условиях поражения.
Узы дружбы становятся крепче,
любовь чутко поднимает голову.
Даже вещи становятся чище.
В воздухе танцуют стрижи,
привыкшие к бездне.
Дрожат листья тополя.
Неподвижен лишь ветер.
Темные силуэты врагов становятся резче
на светлом фоне надежды. Крепчает
мужество. «Они», — называем мы их, «мы», — говорим о себе,
«ты» — называют меня. Сладок нам горький чай
со вкусом библейских пророчеств. Только бы нас
не застала врасплох победа.

(«Поражение»)

Станислав Баранчак, выдающийся поэт и переводчик, тоже не ограничивался исключительно литературной деятельностью. Он был в числе основателей Комитета защиты рабочих, созданного в 1976 году, принимал участие в независимом издательском движении и во многих оппозиционных акциях. В 1980 году поэт уехал в США, где занял должность профессора Гарвардского университета, а после введения военного положения активно включился в культурную жизнь эмиграции. Один из самых пронзительных текстов Баранчака, связанных с событиями тех лет, — это стихотворение «Гражине», посвященное активистке «Солидарности» Гражине Куронь, жене оппозиционера Яцека Куроня.

Начиналось оно так:
Помнить о сигаретах. Пусть будут всегда под рукой,
чтобы сразу в карман их сунуть, если за ним придут.
Помнить наизусть регламент свиданий и передач.
Владеть искусством принужденной улыбки.
Одним лишь взглядом гасить вопль полицейского,
спокойно заваривать чай, пока они роются в ящиках.
Из лагеря или больницы писать письма — мол, все в порядке.

Как и ее муж, Гражина Куронь была интернирована, затем освобождена по состоянию здоровья, после чего умерла от болезни легких, не дождавшись разрешения на выезд из страны, чтобы лечиться за границей. Яцек Куронь, от чьего имени Баранчак говорит во второй части стихотворения, за все время своего заключения смог повидаться с женой всего дважды.

...назло, навсегда я запомню
эту черточку на радужке, эту морщинку в уголке губ.
Знаю, на мою последнюю открытку ты не ответишь.
Но я буду винить в этом кого-то реального,
почтальона, авиакатастрофу, цензуру,
не небытие, которого, согласись, не бывает.

Несмотря на то, что волна арестов, прокатившаяся по стране, для многих оказалась полной неожиданностью, власти довольно быстро столкнулись с серьезным общественным сопротивлением. На некоторых заводах, шахтах и судоверфях начались акции протеста, люди искусства отказывались сотрудничать с государственными масс-медиа, а когда по телевидению показывали вечерние новости, люди демонстративно выходили гулять с собаками, даже если собак у них дома отродясь не было. Протест отразился и на внешнем виде поляков — многие в те дни носили на лацканах пиджаков черные крестики с миниатюрным польским орлом в короне или буквой «S». Некоторые мужчины, освободившись из мест интернирования, в знак протеста продолжали носить отпущенные за решеткой бороды, и это даже вошло в моду.

Демонстрацию Независимого объединения студентов разгоняет отряд ЗОМО (особого политического силового подразделения). Секретный сотрудник в штатском (с камерой) помогает задержать студента. Фото: Ярослав Стахович / Forum

И, конечно, одной из форм протеста была поэзия, создаваемая в том числе и в местах заключения. Виктор Ворошильский, к примеру, написал в спецлагере для «политических» книгу «Дневник интернированного», Анка Ковальская — сборник стихотворений «Государственные интересы». А Петр Мицнер, оказавшийся в тюрьме Бялоленка, переоборудованной под изолятор временного содержания, создал там стихотворный цикл «Листки военного положения»:








в этой стене
есть щели

у этой тюрьмы
нет крыши

каждая вторая пуля —
дура

об этом знают те
кого здесь нет

Эпоха и режим приказывали поэтам молчать — вот почему одна из самых важных поэтических книг того времени, спасшая, по мнению некоторых критиков, честь польской поэзии, называлась «Тишина». Ее написал выдающийся поэт Богдан Задура, формально принадлежавший к тому же поколению, что и Загаевский с Баранчаком, но по-настоящему оцененный позже, уже в 90-е годы. Тогда же была издана его «Тишина», включающая заглавную поэму, которую сегодня считают одним из важнейших свидетельств того времени. Таких свидетельств было, впрочем, немало. Стихи Мирона Бялошевского, Кшиштофа Карасека, Юлиана Корнхаузера, Ярослава Марека Рымкевича, Антония Павляка, Томаша Яструна, Яна Польковского и многих других составили уже не одну антологию польской поэзии о военном положении, первая из которых вышла еще в июне 1982 года, в польском эмигрантском издательстве в Лондоне

Проза о «польско-ярузельской войне»

Польская проза, как и положено прозе, отреагировала на происходящее далеко не сразу. Первые отклики носили характер художественных репортажей и дневников (а иногда и псевдоневников), как, например, «Рапорт о военном положении» Марека Новаковского, выпущенный в начале 80-х в издательстве Ежи Гедройца «Instytut Literacki» в Париже, «Подземная река, подземные птицы» и «Восходы и закаты луны» Тадеуша Конвицкого, а также «Дневник ярузельской войны» Гжегожа Мусяла. Настоящей сенсацией стали «Польские беседы летом 1983 года» Ярослава Марека Рымкевича, изданные в 1984 году в Париже.

У польских 80-х оказался богатый тематический потенциал, это была действительно очень любопытная декада, за которую Польша успела пережить многое: безнадегу и экзистенциальный холод первых месяцев военного положения, медленное гниение режима и, наконец, его падение в 89-м году.

Со временем образ ПНР в стадии разложения вполне предсказуемо начал привлекать авторов, родившихся в середине 70-х годов прошлого века: достаточно вспомнить Михала Витковского и его роман «Фотообои» или Анну Каньтох. К реалиям эпохи военного положения обращается Давид Беньковский в своем дебютном романе «Всё при мне» (2001), юные герои которого взрослеют после крушения их надежд, связанных с «Солидарностью». А журналист Беата Тадла несколько лет назад выпустила книгу «Воскресенье без Телеранека» («Teleranek» — название популярной польской телепередачи для детей, своего рода аналог нашей «АБВГДЕйки»), сборник историй о польской действительности 80-х, которая для сегодняшнего молодого поколения представляется чем-то вроде ушедшей под воду Антлантиды.

Похититель книг

Кадр из фильма «Меньшее зло», реж. Януш Моргенштерн. Фото: промо-материалы

Одним из лучших польских романов о том непростом времени по праву считается книга известного писателя, сценариста и режиссера Януша Андермана «Cały czas» («Вся жизнь»), вышедшая в 2006 году и номинировавшаяся на главную польскую литературную премию «Нике». Сразу после выхода «Всей жизни» Адам Михник, чье доброе слово дорогого стоит, опубликовал на страницах «Газеты выборчей» развернутую восторженную рецензию на роман, отметив, что эта книга наверняка не понравится любителям патриотических мифов, поскольку довольно безжалостно — пусть и несколько провокативно — высмеивает польскую историческую мифологию.

В 2009 году знаменитый польский кинорежиссер Януш Моргенштерн (создатель таких культовых фильмов, как «До свидания, до завтра» и «Ставка больше, чем жизнь») снял по роману «Вся жизнь» удивительно тонкий, смешной и одновременно меланхоличный фильм «Меньшее зло» (название содержало легко узнаваемую отсылку к знаменитому телевизионному выступлению генерала Ярузельского утром 13 декабря 1981 года, когда генерал назвал введение военного положения «меньшим злом»). В фильме сыграли кинозвезды первой величины — Януш Гайос, Магдалена Целецкая, Войцех Пшоняк, Леслав Журек, Борис Шиц и другие, а музыка Михала Лоренца добавила картине типично польского шарма.

Кадр из фильма «Меньшее зло», реж. Януш Моргенштерн. Фото: промо-материалы

«Вся жизнь» написана в жанре плутовского романа, это своего рода современная версия «Карьеры Никодима Дызмы». Главный герой книги, имя которого скрыто за инициалами А. Z. (то бишь А. Я., эдакая «альфа и омега») — молодой поэт, опубликовавший в конце 70-х несколько стихотворений в жанре визуальной («конкретной») поэзии. Чтобы спастись от службы в армии, юноша с помощью знакомой эссеистки из Союза писателей оказывается в психиатрической лечебнице в Творках. В больнице молодой поэт знакомится с загадочным пациентом, который постоянно что-то пишет и явно страдает манией преследования. После того, как этого пациента находят повесившимся, A. Z. забирает себе его тетради, которые тот прятал в матрасе, начинает читать и обнаруживает, что перед ним роман необыкновенной литературной силы и смелости. Выйдя из больницы, поэт немедленно перепечатывает роман на машинке и публикует под собственным именем, сначала в самиздате, а потом за границей — и становится звездой независимой литературы.
Почувствовав вкус славы, A. Z. начинает красть чужие литературные произведения, цинично используя для этого свой успех у прекрасного пола, и за несколько лет добивается довольно впечатляющих результатов, пока одним декабрьским утром не обнаруживает, что его домашний телефон отключен, а по телевизору Ярузельский объявляет о введении военного положения...

«Вся жизнь» — это не только история лгуна и пройдохи (к которому, впрочем, испытываешь амбивалентные чувства, настолько увлекательно и оригинально построено повествование), но и яркий, немного карикатурный портрет польской действительности, начиная с 70-х годов прошлого века и заканчивая нашим временем. Действительности, где одна эпоха сменяет другую, но абсурд жизни остается тем же самым.

Немало в романе и страниц, посвященных грозным реалиям военного положения:
«По улицам ползли бронетранспортеры, пешеходы на тротуарах уступали дорогу милицейским и военным патрулям, увешанным автоматами. В металлических корзинах пылал кокс, вокруг толпились замерзшие солдаты. (...) Царила атмосфера оккупации, вернулся язык времен войны. Задержания, проводимые милицией, тут же получившей прозвище “гестапо”, называли “облавами”, засады на квартирах — “котлами”, место содержания интернированных, даже если им был армейский дом отдыха — “лагерем”. (...) Он скрывался. Днем болтался по городу, заходил в костел святого Мартина, узнавал новости, а вечером приходил к кому-нибудь из знакомых переночевать. Часто в таких квартирах спало по несколько человек, застигнутых врасплох комендантским часом — в десять вечера людей словно ветром сдувало с улиц».

От бардов до группы «U2» и колядок

Яцек Качмарский на своем камерном концерте в Варшаве, 1990. Фото: Томаш Вежейский / AG

Одной из самых популярных форм борьбы с режимом средствами искусства в то время была песня протеста. Причем к началу 80-х годов этот жанр существенно расширил свои стилистические возможности, поскольку в Польше наряду с авторской песней уже существовала своя рок-музыка.