Единственное, о чем я страшно сожалею, — это то, что я не выучил русский язык. Особенно мне бывало стыдно, когда я встречался с Ириной Антоновой в московском Пушкинском музее, когда присутствовал на ее совещаниях с сотрудниками. Это были большие встречи, с десятками участников, и в их начале она спрашивала: «Вам будет удобно, если мы будем говорить по-итальянски? Или по-французски? Да, давайте по-французски. Хотя нет, в общем, мы можем говорить и по-немецки!» И все сотрудники начинали говорить по-немецки. Я сидел и не мог поверить, что я в России.
Люди ее поколения говорят и по-французски, и по-немецки...
Да, по-немецки тоже! Возьмите Путина хотя бы! Его немецкий такой, что в это невозможно поверить! В том числе потому, что он жил в Дрездене. У него есть легчайший восточногерманский акцент, но его язык великолепен.
Вы встречались с ним лично?
Да, несколько раз. Он приезжал в Дрезден каждый раз, когда был в Германии с официальным визитом. Он же жил в Дрездене десять лет, в советские времена. Я не спрашивал его, но мне кажется, что у него очень эмоциональное отношение к Дрездену. Вообще эти времена холодной войны были ужасны, но до этого между нашими народами были столетия очень теплых, дружеских отношений. Мы были как одна семья. У моей жены, например, четверть русской крови, ее бабушка была родом из Ростова-на Дону. И это была смешанная семья, наполовину русская, наполовину немецкая. Дед был архитектором, в России у него было свое дело в Ростове.
Даже Пушкинский музей был построен совместно с Альбертинумом в Дрездене. Их было двое, Иван Цветаев и Георг Трей (археолог, директор скульптурного собрания Дрезденских королевских музеев. — TANR), кто работал над концепцией московского музея. Потому что Цветаеву очень нравилась программа Альбертинума. Мы вместе с Антоновой опубликовали книгу об этом, включая многолетнюю переписку Цветаева и Трея.
Вы слышали о последней инициативе Антоновой насчет создания нового музея, куда должны будут переехать эрмитажные импрессионисты?
Да. И я должен сказать, что я действительно очень хорошо отношусь к Ирине, я знаю ее много лет, она великолепная. И эти импрессионисты — думаю, это была ее давнишняя мечта, ее реально беспокоило то, что эти работы в Петербурге и она не может вернуть их в Москву. На самом деле у нас с ней было много дискуссий о реституции.
Да, ведь многое передавалось немецким музеям после перестройки?
Хрущев передал большую часть в 1955–1958 годах, вскоре после смерти Сталина. И немецкие коллеги никогда меня не любили за то, что я публично признавал: русские сделали великое дело. Они сохранили всё, все произведения искусства. В 1945 году Германия была в руинах, все было разбомблено: все замки, все музеи, все места, где хранились эти работы. Я не знаю, что бы с ними стало, если бы русские их не упаковали и не вывезли. Потом, в перестройку, в Германию возвращались даже картины, которые крали солдаты. Они разошлись по всей России, и никто не знал, где они. Где-то они висели в квартирах, где-то валялись в подвалах. И иногда мы получали письмо: мол, у друга моего друга есть такая картина, и если вам интересно, то… И я путешествовал по всей России, чтобы посмотреть эти вещи, эти коллекции. Я бывал в Нижнем Новгороде, в других городах, даже в Иркутске.
Кажется, вас с Россией связывают тесные профессиональные связи.
У меня всегда было чувство, когда я работал с русскими коллегами, что у нас много общего в понимании роли музеев как места для дискуссий. В этом одна из причин, почему мне так нравилось то, что делает Ирина [Антонова], та открытость мысли, которая началась после перестройки. Я помню одно интервью, которое она давала журналу Spiegel и которое потом не было опубликовано, потому что они начали задавать ей все те же вопросы про грабежи советскими солдатами. Но оно было блестящим. Я присутствовал при этом разговоре, просто на всякий случай — она попросила меня подстраховать. Она прекрасно говорит по-немецки, она родилась в Берлине (там работали ее родители), но всегда поясняет, что это «детский немецкий», хотя это совсем не так. Так вот, она тогда давала это интервью, и ее спросили: «У вас есть какое-то негативное отношение к Германии или к немцам?» Она страшно разозлилась, возмущалась, говоря, что это все равно что спросить, ненавидит ли она евреев. Я никогда этого не забуду.
У вас совершенно фантастическая карьера: вы начинали как куратор Музея немецкой истории, позже занимались организацией Всемирной выставки (Экспо в Ганновере), затем руководили всеми музеями Дрездена, теперь же вы — директор Музея Виктории и Альберта. Скажите, как случилось, что вы стали руководителем такого крупного и важного в мировом масштабе музея?
Я никогда не мог подумать, что меня пригласят в Великобританию, в том числе потому, что национальность всегда была важна при работе в государственных культурных институциях. Я на самом деле не мог поверить, когда мне позвонили из Великобритании и предложили возглавить этот музей. Это была мистика. Я думал, это ошибка, кто-то случайно набрал мой номер. Если честно, я даже сказал, что это, должно быть, ошибка и что я немец. Но нет, мне сказали, нет, действительно хотят говорить с вами.
Поэтому я так воодушевлен своим назначением и так горжусь. Я считаю, это великолепный шанс для немцев, для молодого поколения и не только, подумать о том, что связывает нас с англичанами. Я не говорю, что мы должны все время говорить только об этом. Но это мой долг, долг людей моего поколения, поднять эту тему, начать с молодежью разговор о том, что и почему происходило в ХХ веке. Не то чтобы немцы должны все время каяться, но это часть общей истории и культуры. Здесь до сих пор есть следы от шрапнели в стенах музея, и я не уверен, что немцы знают об этом. Как и о том, что нацистские самолеты 58 дней бомбили Лондон и здесь погибло 45 тыс. человек. О том, что союзники превратили Дрезден в руины, мы в Германии всегда помним, но и об этом тоже надо помнить.
Чувствуете ли вы разницу между музеями, в которых вам приходилось работать, и Музеем Виктории и Альберта?
О да, большую разницу. До этого, в Дрездене, я был директором всех 12 музеев, включая Художественную галерею. Я был «директором Сикстинской Мадонны» — о, я знаю, что это значит для вас, русских. Даже у Толстого в Ясной Поляне висят на стене фрагменты этой картины. Она у русских просто в генах. Некоторые мои российские друзья и коллеги говорили после моего назначения: «Да ты с ума сошел! Как ты можешь уехать от Сикстинской Мадонны? Ради „какого-то“ Музея Виктории и Альберта!» Им кажется, что мне должно быть легче развестись с женой, чем расстаться с Сикстинской Мадонной! Они совсем не понимают этого.
Что изменилось в музее с вашим приходом?
|
