Польская мозаика

Сирена Стефана Норблина

The Warsaw Mermaid, a design by S. Norblin, photo: National Archive in Warsaw
Варшавская сирена, С. Норблин. Фото: Национальный архив в Варшаве

Так варшавскую сирену изобразил один из главных художников польского ар-деко. Эта работа была заявлена на конкурс на официальную печать с гербом города в 1915 году, где получила первую премию. Однако эмблемой эта сирена все-таки не стала: ведь печать предназначалась для бюрократического использования, а рисунок был слишком уж мелким и изысканным. Тем не менее, такой вариант сирены интересен с художественной точки зрения и свидетельствует о многочисленных талантах своего создателя, известного не только своими картинами и афишами, но также декорациями, костюмами и мебелью.

Воинственная сирена

Władysław Skoczylas, Warszawo do broni!, 1920, photo: MMW
Владислав Скочиляс, «Варшава, к оружию!», 1920. Фото: Музей города Варшавы

Это изображение получило широкую известность в период польско-советской войны 1919-1921 гг. Картина была создана в целях пропаганды — чтобы поднять боевой дух солдат. Эта прекрасная работа не утратила своей ценности, даже когда цель была достигнута: в конце концов, польской армии удалось защитить Варшаву от большевиков. Динамическая композиция Владислава Скочиляса представляет варшавскую сирену, которая исполняет свое легендарное обещание помочь варшавянам в случае необходимости. Со щитом и мечом она сражается против гидры — еще одного мифологического создания, которое олицетворяет советских оккупантов.

Декоративная сирена

An ornament designed by Marian Wawrzeniecki, photo: National Archive in Warsaw
Орнамент Мариана Вавженецкого. Фото: Национальный архив в Варшаве

В 1900 году периодическое издание «Tygodnik Ilustrowany» опубликовало статью с изображениями герба Варшавы в качестве орнамента. Изображения принадлежали перу художника и чертежника Мариана Вавженецкого. Женское тело, воспринимаемое как неотъемлемая часть человеческой духовности, была центральной темой его работы. Он также известен своей любовью к символизму. На изображениях сирены он часто придавал ее хвосту причудливые изгибы — вместо одного рыбьего хвоста мы видим сужающиеся и переплетающиеся ноги.

Рисунок Пабло Пикассо

Pablo Picasso’s Mermaid, 1948, photo: MMW
Сирена Пикассо, 1948. Фото: Музей города Варшавы

В 1948 году, во время своего пребывания в Варшаве, Пабло Пикассо приходил в дом 48 по улице Деотымы — в почти законченный жилой комплекс, спроектированный его друзьями Хеленой и Шимоном Сиркусами. На стене одной из квартир он углем нарисовал варшавскую сирену (примерно 180 см высотой) с молотком вместо меча. Изображение быстро стало знаменитым, но в то же время создало крупные неприятности жильцам, которые вскоре после этого въехали в квартиру. Им приходилось терпеть постоянные визиты жаждущих увидеть творение великого Пикассо (иногда более ста в день!). В конечном итоге они убедили власти города разрешить им перекрасить стену, и в 1953 году сирена Пикассо перестала существовать.

Автор: Марек Кемпа

http://culture.pl/ru/article/7-neobychnyh-portretov-varshavskoy-sireny

"GHETTO" - Tadeusz Faliszewski, 1933 !

"Tango Notturno" - Wiera GRAN - 1938

"Ty nie jesteś winna" - Artur Gold, 1934

Piosenka o mojej Warszawie

Trubadurzy - Jest Warszawa

''Sen o Warszawie'' - Czesław Niemen

Mam, tak samo jak ty,
Miasto moje a w nim:
Najpiękniejszy mój świat
Najpiękniejsze dni
Zostawiłem tam, kolorowe sny
Kiedyś zatrzymam czas
I na skrzydłach jak ptak
Będę leciał co sił
Tam, gdzie moje sny,
I warszawskie kolorowe dni

Gdybyś ujrzeć chciał nadwiślański świt
Już dziś wyruszaj ze mną tam
Zobaczysz jak, przywita pięknie nas
Warszawski dzień

Mam tak samo jak ty...

Gdybyś ujrzeć chciał nadwiślański ,swit .Już dziś wyruszaj ze mną tam
Zobaczysz jak, przywita pięknie nas
Warszawski dzień
Warszawski dzień, warszawski dzień

Писатели Варшавы


Stefan Wiechecki w rozmowie z dorożkarzem, fot. Wikipedia
Стефан Вехецкий беседует с извозчиком. Фото: Wikipedia

Среди певцов межвоенной и послевоенной Варшавы были литературные знаменитости. В стране и за ее пределами этот город прославляли лучшие поэты. Но мы сосредоточим свое внимание на тех авторах, которые — по примеру Болеслава Пруса — передавали характер города прозой.
Первые два автора — это литераторы, стоящие особняком, практикующие свой собственный писательский метод. Они предпочитали смотреть на Варшаву глазами простых людей, зарабатывающих на жизнь самым тяжелым, неблагодарным, плохо оплачиваемым трудом. Их проза передает атмосферу и стиль самых бедных, пролетарских районов города, которые люди с более высоким социальным статусом обычно обходят стороной. После войны эти статусные разделения в связи с общим обнищанием населения стали не столь очевидны, что уловили авторы, описывающие восстающий из руин город.

Стефан «Вех» Вехецкий (1896 – 1979)

Прозаик, сатирик и публицист, которого называли «Гомером варшавских улиц». Известен своими шутливыми, нередко с изрядной долей злой сатиры, фельетонами, которые он подписывал псевдонимом «Вех». И хотя они были посвящены в основном делам варшавским, их с нетерпением ждали и с увлечением читали по всей стране. Специфический язык его прозы, основанный на жаргоне городских окраин, с вкраплением тюремной «фени», стал темой не одного лингвистического исследования.

«Свидетелем обвинения была их старая подруга, пани Виктория Комода, которая, с разбитым, по ее собственному выражению, сердцем, дала следующие показания:
— Я три года глядела, уважаемый суд, на то, что там творилось. Там собирались самые первейшие воры во всем Грохове, так называемая уголовная элита, и стаскивали туда разный товар. Чего там только не было: радио, граммофоны, белье мужское и женское, а Кольчик ходил и все это продавал. Раз я прихожу, а пан Кольчик лежит на кровати на чужом белье, краденый малиновый сок себе в воду подливает, крадеными сардельками закусывает и говорит:
— Смотрите, пани Комода, как я живу, все у меня есть, чего только душа пожелает — и показал мне ногой на итальянский сальцесон, что лежал на кровати».
[«Высокая обдукция»]

Тексты Стефана Вехецкого не всем приходились по вкусу. Его упрекали в использовании языка люмпенов и в примитивизме. Интересно, что больше всего его литературный талант ценили поэты.
«Вех — это джентльмен, ужасно остроумный, ни капли не ядовитый, часто трогательный, — считала Мария Павликовская-Ясножевская. — Его фельетоны — это результат внимательных наблюдений, вполне творческой и глубоко оригинальной работы».

Ей вторил Ян Лехонь:
«Вех — это, несомненно, недооцененный первоклассный писатель, который сумел, наверное, тысячу раз описать пьянство и мордобой, и каждый раз сделать это по-новому».
Дань его таланту отдал Юлиан Тувим («Потом это красиво Вех увековечил,….»), который вкомпоновал в поэму «Цветы Польши» целые фрагменты, написанные т.н. «вехом».

Марек Хласко, коренной варшавянин, в своих «Красивых, двадцатилетних» задавался вопросом: «Не понимаю: это Варшава говорит так, как пишет Вех, или Вех пишет так, как говорит Варшава?».

Вехецкий в своих текстах использовал стилизованный язык родом с «Керцеляка» (варшавской площади им. Керцели, где до войны располагался популярный базар — ред.), места пересечения по меньшей мере пяти варшавских диалектов; к нему он добавлял свои собственные словообразовательные находки. Вехецкому удалось передать этот стиль так, что его понимали и люди, заселившие Варшаву после войны, которые пользовались самыми разными региональными диалектами. Непосредственных преемников, которым удалось бы передать свойский и своеобразный характер этого говора, у Веха не нашлось, хотя, как ни парадоксально, многие фразы из его текстов прочно вошли в разговорный польский язык.

Станислав Гжесюк (1918–1963)

Bal budowniczych Warszawy, 1962, na zdjęciu z lewej: Stanisław Grzesiuk, fot. Zbyszko Siemaszko / Forum
Бал строителей Варшавы, 1962, на фото слева: Станислав Гжесюк. Фото: Збышко Семашко/Форум

Станислав Гжесюк — признанный мастер пера, который вырос в буквальном смысле слова на варшавской улице. Эта улица называлась Татшаньска. Несмотря на близость к парку Королевский Лазенки, это был другой, диаметрально противоположный мир низеньких хибар и обшарпанных доходных домов.
Люди ютились здесь в тесных клетушках без канализации и электричества. Поэтому значительная часть их жизни проходила на улице. Дружеские связи между здешними квартирантами устанавливались, например, в очереди в уборную.

Такие условия существования крепко сплотили местное сообщество, поэтому в общении с полицией здесь царил заговор молчания. Визиты сотрудников в погонах и тайных агентов в особенности участились в период мирового экономического кризиса, который, естественно, не миновал и Польши. Тогда под увольнение попали целые армии рабочих, которые один за другим оставались без средств к существованию.

Безработные отцы семейств в отчаянии хватались за любую возможность заработать — часто незаконную — чтобы прокормить домашних. Сегодняшний законопослушный гражданин завтра мог потерять работу, а послезавтра быть пойманным с поличным. Поэтому здесь действовало железное правило: стучать нельзя.

Голосом этих брошенных в беде людей стал Станислав Гжесюк. Понятным, простым языком, аккомпанируя себе на банджо, этот бард городских улиц пел о том, что было близко их обитателям: о тоске по дому, по работе, семье и нормальной жизни на свободе. После войны, поправляя подорванное в концлагерях здоровье и преодолевая скуку тубдиспансеров, он взялся за перо.

Он написал великолепные мемуарные повести («Пять лет концлагеря», 1958, «Босиком, но при шпорах», 1959, «На обочине жизни», 1964), в которых сумел сохранить красоту аутентичного языка довоенного района Черняков. Описанные им нравы рабочих окраин отличались от литературных образцов, одобряемых новой властью. Из-за этого автору серьезно доставалось от различных идейных блюстителей нравственности, критикующих его за «прославление быта маргиналов». К счастью, читатели не обращали внимания на эту критику и сметали с книжных полок очередные издания его произведений, которые по популярности конкурировали разве что с записями его «подозрительных» баллад.

Stanisław Grzesiuk - Nie masz cwaniaka nad warszawiaka (1963)

Марек Хласко (1934–1969)

Andrzej Szczepkowski, Stefania Grodzieńska, Marek Hłasko, fot. Lucjan Fogiel / Forum
Анджей Шчепковский, Стефания Гродзеньская, Марек Хласко. Фото: Люциан Фогель/Форум

Еще один писатель, тесно связанный с польской столицей. Его воспоминаниям, вошедшим в сборник эссе «Красивые, двадцатилетние» (1966), мы обязаны бесценными описаниями тех мест Варшавы, которым власти после войны еще не успели привить партийные порядки. Это, прежде всего, легендарные — благодаря лихой славе их завсегдатая Марека Хласко — бары и рестораны. Наряду с «профессиональными» клубными заведениями типа домов актеров, кинематографистов, художников, архитекторов и журналистов (вроде бы элитарных и закрытых для посторонних, но де-факто доступных для любого, обладающего достаточными пробивными, или пропивными, способностями), пальма первенства принадлежала известному свободой своих алкогольных нравов ресторану «Камеральный», на углу Нового Свята и улицы Фоксаль.

«В то время было принято ходить в „Камеральный”. Помещения „Камерального” были распланированы безошибочно. Ресторан разделялся на три части: „Камеральный дневной первый”, „Камеральный дневной второй” и „Камеральный ночной”. Новизна этой гастрономическо-архитектурной идеи состояла в том, что можно было начать выпивать в „Камеральном втором дневном” прямо с утра; после этого можно было пойти пообедать в „Камеральном первом” и посидеть за рюмкой до вечера, пока не открыли „Камеральный ночной”, а потом уже отдохнуть там по полной программе. В „Камеральный” дневной первый и второй мог прийти любой забулдыга, в то время как в ночном „Камеральном” действовал определенный этикет: посетитель должен был иметь галстук и пиджак. И было совершенно неважно, что гостя заведения, например, только что вытащили из помойки, где он провел двадцать четыре часа; ему достаточно было иметь галстук и пиджак. Поскольку сам я в то время не имел постоянного места жительства, а предметы моего гардероба терялись в результате частых конфликтов с другими жителями столицы, мне пришла в голову простая, как все гениальное, идея: я купил в Центральном универмаге вельветовый пиджак с галстуком и оставил этот комплект в гардеробе ночного „Камерального”. Благодаря этому тут же по прибытии в заведение я преображался из грязного забулдыги в перспективного молодого человека с классическим образованием и с видами на будущее, и, радостно подпрыгивая, вбегал в зал». («Красивые, двадцатилетние»).

Никто с такой силой эмигрантской ностальгии не описал зарождающейся на развалинах Варшавы жизни, как сделал это Хласко. В своих текстах он показал попытки сохранить человеческое достоинство в условиях, когда все, казалось бы, этому препятствовало: адепты новых идейных и эстетических доктрин родом из-за восточной границы пытались навязать Польше свои стандарты. Тоска по совершенно иной модели культуры — как ушедшей, так и новой, незнакомой, проникающей с «тлетворного Запада» — пересиливала угнетение.

Марек Хласко, например, описывает толпы варшавян, штурмующих выставку, которая была призвана разоблачить происки западных спецслужб. Экспозиция имела мировоззренческий характер: там, в частности, была представлена шпионская аппаратура. А люди пробивались к витринам, чтобы увидеть хоть что-то из мира западного благоденствия, в ту пору совершенно для них недоступного.

Топографию Варшавы и портреты в той или иной степени известных ее жителей можно найти также во многих рассказах Хласко из сборника «Первый шаг в облаках» (1956), а также в повестях «Восьмой день недели» (1954) и «Волк» (1953 первое издание, 2015).

Леопольд Тырманд (1920-1985)

Leopold Tyrmand podczas Festiwalu Muzyki Jazzowej, 1957, fot. PAP/Tadeusz Kubiak
Леопольд Тырманд на Фестивале джазовой музыки, 1957. Фото: РАР/Тадеуш Кубяк

Прозаик, который накануне «Гомулковской оттепели» 1956 года прославился романом «Злой» (1955). В остросюжетном произведении, где на первый план выведены расправляющиеся с преступным миром Варшавы доблестные милиционеры, автору удалось, обманув бдительность цензоров, показать картины послевоенной разрухи — и материальной, и духовной, — в условиях которой под властью коммунистов жили поляки. В этой книге он рассказал, в частности, о невосполнимом ущербе, который нанесло столице строительство Дворца культуры и науки.

«Улица называлась Велька (Большая) — называлась когда-то, когда существовала. Теперь тут стоял побитый войной и залатанный ремонтами большой каменный дом. Последний, предназначенный для сноса. Фоном ему служил кремового цвета массив огромного здания. Вокруг простиралось перекопанное траншеями и перегороженное горами строительных материалов пространство самой большой в Европе площади. Площади, которая рождалась в удушающих клубах пыли, в реве экскаваторов, бетономешалок, бульдозеров. От улицы Велькой осталась проезжая часть и бордюры тротуаров, также обреченные на уничтожение». («Злой»)

Повесть оказалась бестселлером. Ее много раз переиздавали, Тырманд получил за нее сертификат на автомобиль, а Главная комендатура милиции пригласила его прочесть цикл лекций на тему хулиганства. Но критика оказалась неумолимой. Прозаик и литературный критик Анджей Кийовский написал: «Да, Леопольд Тырманд — великий писатель. Для сопляков».

Более полную версию своих воспоминаний о той эпохе Леопольд Тырманд представил в «Дневнике-1954», который долго циркулировал в самиздате и официально был издан в Польше лишь четверть века спустя, в 1980 году. Однако представление об этом писателе будет неполным, если не упомянуть о его бескомпромиссном отношении к системе, которое выражалось в пропаганде неодобряемого в то время джаза и демонстрации нетрадиционного стиля жизни.

«Весь мир мог носить какие угодно носки, но красные или полосатые носки Тырманда были не просто носками. Они были вызовом и призывом, были как бы хартией прав человека и гражданина, были демонстрацией. Эти носки заявляли о праве человека быть не таким, как все, праве на инаковость, даже о праве валять дурака. Эти носки говорили: „Это я, это я! Я не хочу быть одним из многих, достаточно того, что один из двух”. Да, я познакомилась с Тырмандом уже после октябрьских событий, но он, Леопольд, работал, творил и носил наряды уже в «свингующие пятидесятые» и даже раньше. Он наряжался наперекор всеобщей униформе, скажем прямо, на свой страх и риск. Мы ведь все тогда выглядели как маоцзедунчики. А если кто-то хотел выглядеть иначе, его обвиняли в «бикинизме». (…) Сегодня, естественно, ни для кого не тайна, что это были в том числе Мечты о Западе. Но ведь этот Запад не был, в особенности у раннего Тырманда, тем, чем он является сегодня для нас: обычной, совершенно реальной суммой городов и деревень, куда мы едем на заработки, к знакомым и так далее. Запад был мифом, вожделенным краем, эдемом, запретным плодом. Если понимать заграницу так, то и бешеным провинциалом быть не стыдно» (Агнешка Осецкая, «Безобразные, сорокалетние», Варшава, 1985).

Тадеуш Конвицкий (1926–2015)

Tadeusz Konwicki, lata 80., Warszawa, fot. Chris Niedenthal / Forum
Тадеуш Конвицкий, 80-е годы, Варшава. Фото: Крис Ниденталь/Форум

Варшавы занимает важное место в произведениях Тадеуша Конвицкого. В ряду главных польских книг ХХ века стоит его «Вознесение» (1967). Главный герой с мистическим именем Харон, интеллигент в полном расцвете сил, в результате черепно-мозговой травмы теряет память. Блуждая по серой, унылой Варшаве эпохи Гомулки, он встречает на своем пути галерею живописных персонажей городского дна: «великих комбинаторов», мелких жуликов, деклассированных журналистов, литераторов, строящих из себя королей ночных улиц, стриптизерш и нетвердо ступающих типов, выпрашивающих у прохожих «мелочь на трамвай». Это путешествие проходит на фоне паники, вызванной призраком очередной мировой войны (психоз после советско-американского Карибского кризиса), а также реального уголовного инцидента (отголоски нападения на кассиршу у банка на улице Ясной). Писатель жил в центре Варшавы (на улице Гурского, на задворках ул. Новый Свят) и видел из окна Дворец культуры и науки. Это здание стало фирменным знаком автора, который появлялся в его прозе и фильмах. Автор «Календаря и клепсидры» (1976), казалось бы, пребывал в восторге от этой сомнительных достоинств чуждой архитектурной эстетики.

«У нас была драматическая, трагическая, но при этом временами возвышенная и прекрасная судьба, — говорил он в интервью газете „Rzeczpospolita” в 2007 году. — Весь этот клубок нашей сложной истории никого в мире не интересует. Анджей Лапицкий рассказывал мне, что как-то в Германии он стал вспоминать о Варшавском восстании. Молодые немцы были очень удивлены. Как это? Разве было еще какое-то восстание, кроме того, в гетто? Знания о наших делах в мире обрывочны и неполны. Калифорнийцы — я знаю это от дочери Марыси, которая там живет — уверены, что во время оккупации у нас все функционировало, люди жили нормально, в крайнем случае на горизонте появлялся какой-то немец. Об Освенциме или дальних лагерях в России они понятия не имеют. Оттого, солидаризируясь со сложной судьбой недооцененного, повергнутого в руины города, я хотел бы придать ему немного метафизических свойств. Я пытался создать магический квадрат из центральных улиц. Я подбирал их по названиям: Свентокшиская (Святого Креста), Новый Свет, Иерусалимские аллеи, площадь Трех Крестов. Эта несчастная Варшава требовала от меня, чтобы я прославлял ее, где только можно».

Варшава постоянно присутствует в наполненных аллюзиями «парадневниках» писателя: «Календарь и клепсидра» (1976), «Восходы и закаты Луны» (1982), «Новый Свет и окрестности» (1986), в оппозиционном триптихе «Польский комплекс» (1977), «Малый апокалипсис» (1979), «Подземная река, подземные птицы» (1984). После переломного 1989 года столица по-прежнему появляется в его произведениях разных жанров: «Вечерние зори» (1991) и «Памфлет на самого себя» (1995), а также в романе «Чтиво» (1992). Тому, кто захотел бы исследовать образ магической Варшавы, безусловно, пришлось бы обратиться к творчеству Конвицкого.

Марек Новаковский (1935 – 2014)

Marek Nowakowski na placu Konstytucji, 2011, fot. Czesław Czapliński/FOTONOVA/East News
Марек Новаковский на площади Конституции, 2011. Фото: Чеслав Чаплиньский /FOTONOVA/ East News

Книги Марека Новицкого — бесценная хроника жизни послевоенной Польши. В своих книгах, действие которых чаще всего происходит в Варшаве, он описывает маргиналов — людей, живущих сегодняшним днем, зарабатывающих на хлеб полулегальными или совсем нелегальными способами. Этот мир люмпенов, проституток, карманников и торговцев краденым не вписывался в действующие нормы нравственности. Но самое главное — он противоречил официальной «картинке» ПНР как края изобилия, которую продвигала тогдашняя пропаганда. Во времена идеологического рабства анархическая свобода героев Новаковского привлекала читателей не только своей экзотикой.

В рассказе «Принц ночи» (1978) изображен лидер варшавского криминального мира, который неожиданно становится ментором вступающего во взрослую жизнь единственного сына столичных учителей. Одиссеи с Принцем ночи по барам и малинам становятся для впечатлительного юноши настоящей школой жизни. Босс манит его крупным «делом» — кражей, которая никак не может состояться, стесняется гиперопеки своей мамы и неожиданно быстро капитулирует перед капризной и соблазнительной фавориткой из своей команды девиц легкого поведения.

Для каждого произведения Марека Новаковского характерен отлично схваченный бытовой контекст и убедительные персонажи. Череду героев-неудачников открывают представители довоенного «малого бизнеса»: ремесленники, ларечники, владельцы ресторанов, то есть целый пласт неодобряемых новой властью и задавленных налогами «частников». Замыкают этот ряд жулики, воры, скупщики краденого, вынужденные вести такую жизнь отчасти по вине системы, в которой плановая экономика привела к постоянному дефициту основных товаров. Всех этих людей, включая некоторых интеллигентов, представителей свободных профессий, писателей, художников и ученых, объединяло одно — протест против духовного порабощения.

В «Моем словаре ПНР» (2002), который является кладезем информации о Польше второй половины ХХ века, словарные статьи автор сопровождает увлекательными комментариями. Например, он вспоминает популярные в первые годы после войны «доски». В парках и на площадях «для культурного отдыха трудового народа» наспех возводились танцплощадки из грубых нестроганых досок с подиумом для оркестра.

«Вблизи площадки организовывались буфеты с сосисками, колбасой, прохладительными напитками и мороженым. Действовал запрет на продажу алкоголя. Но спиртное все равно по-тихому разливалось, и танцоры, ослабев от излишних возлияний, часто падали во время танца, увлекая за собой партнерш. Иногда между мужчинами доходило до рукоприкладства. Причиной обычно была женщина. В случае серьезных нарушений порядка вмешивалась милиция и ORMO*».
Развлекательный отдых достиг своего апогея во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в 1955 году, когда молодое поколение поляков впервые танцевало вместе с представителями экзотических стран, а «без малого через год в Варшаве появились разноцветные малыши — результат фестивальной ночи».

Марек Новаковский был внимательным хроникером жизни послевоенной Варшавы. В своих рассказах он увековечил свое восхищение этим городом — в особенности тех его закоулков, которые редко становятся предметом описаний: рынков, питейных заведений, малин, окраинных районов.

«У меня в городе всегда были свои „Окопы Святой Троицы”, особые места. Тут магазинчик, там мастерская, там один приятель, там другой. И за эти двадцать лет эти мои анклавы, эти окопы уже засыпали, их нет. Знакомый инженер держал в арке двора частный магазинчик — торговал галогеновыми лампочками. Его уже нет. Был у меня старый переплетчик. Тоже исчез». («Окопы Святой Троицы. Беседы о жизни и людях» с Мареком Новаковским беседует Кшиштоф Свитек, Познань, 2014).
Писатель прежде всего рисовал портреты людей, составляющих важную часть этого непокорного города. Часто отвергнутых, презираемых маргиналов. В своих книгах он возвращал им их человеческое достоинство.

Януш Гловацкий

Kiermasz ksiąąek na placu Defilad, n/z pisarz Janusz Glowacki, fot. Jerzy Michalski / FORUM
Книжная ярмарка на площади Дефилад (Парадов), на фото: писатель Януш Гловацкий. Фото: Ежи Михальский/Форум

Писатель, который существенную часть своего творчества посвятил Варшаве. Как Тырманд и Хласко, Януш Гловацкий большой отрезок жизни провел за пределами своей страны, но — в отличие от своих предшественников — смог вернуться на родину. После 1989 года он стал делить свое время между Варшавой и Нью-Йорком.
Герои его прозы, как правило, находятся в состоянии вечного бегства от системы, которая стремилась завладеть всеми, даже самыми крошечными, сферами жизни своих граждан. Действие его ранних рассказов, написанных еще в Польше, часто разворачивалось в «местах отдыха» творческой интеллигенции или в студенческих клубах, где молодые люди находили себе анклавы независимости. Он с репортерской зоркостью передавал атмосферу таких мест, которую создавали как те, кого впускали внутрь, так и те, кто ожидал удачи снаружи.

Он был первым из хроникеров, кто заметил и зафиксировал на бумаге своего рода договоренность между представителями государственной власти и деятелями частного бизнеса. Одни располагали привилегиями, другие — капиталом. Смешанные браки детей, чьи родители принадлежали к двум этим сферам, давали гарантию прочности такого союза.

Дебютный рассказ на эту тему — «Большой брудершафт» – Януш Гловацкий напечатал в еженедельнике «Культура» в 1964 году. Реалистическое описание жизни так называемой «золотой молодежи» вызвало всеобщее возмущение. Марьяжи между потомством «красной буржуазии» и «цеховиков» (официально порицаемого, но необходимого элемента экономики государства) до этого времени были темой табу.

Возмущались и задетые за живое стражи партийной догматики, и рядовые читатели, которые несколько иначе представляли себе идею социальной справедливости.
«В конце концов наша страна особенно остро реагирует на вопросы морали. И славится своей честностью во всем мире» (из вступления к сборнику пьес «5/1»).
Сборник рассказов «Водоворот абсурда» (1968) лишь закрепил за ним роль писателя определенных социальных слоев. К автору приклеили ярлык плейбоя и циника, у которого отсутствуют даже минимальные морально-нравственные ориентиры и политическое чутье.

«После школы, несмотря на протесты моего дяди, известного актера, который не без основания утверждал, что я бездарен, вместе с толпой других бесталанных кандидатов я поступил в театральную школу, что на улице Медовой. Нас учили по упрощенной системе Станиславского, то есть предоставили выбор: отождествляться или идентифицироваться (…) Я катался по полу в роли яйца или шумел в роли дерева в „Ноябрьской ночи”, и это у меня получалось хуже, чем у остальных. Скажу честно: я вообще отказался быть яйцом. Наш преподаватель Мария Верчиньская спросила: „Януш, почему ты не хочешь катиться, как другие?”. „Потому что мне стыдно”, — ответил я искренне. И тогда впервые в жизни меня обвинили в цинизме» («Из головы»).

Сколь поверхностны подобные суждения, может убедиться любой читатель, у которого была возможность познакомиться хотя бы с некоторыми произведениями Януша Гловацкого. Ему можно приписать крайне ироничное, отстраненное отношение к описываемой действительности и человеческим поступкам, но уж точно не отсутствие сочувствия к судьбе отверженных, оттесненных на обочину жизни людей.

«Недавно я вечером шел домой, а с другой стороны каменного ограждения виднелась голова охранника автостоянки. ”Пан Януш, — позвал он меня, — можно вас на минуточку”. Он несколько раз сильно потряс мою руку: „Вы даже не представляете себе, как я вас уважаю. Я прошу прощения, что в данный момент мочусь”. Я подумал, что, наверное, мне все-таки нужно вернуться в Польшу» («Из головы»)

Как прозаик, эссеист и автор киносценариев («Охота на мух» Вайды, 1969, «Нужно убить эту любовь» Моргенштерна, 1972) Гловацкий с самого начала был тесно связан с Варшавой, куда он вернулся из вынужденной эмиграции при первой представившейся возможности.

Автор: Януш Р. Ковальчик, апрель, 2017

Василий Павлович Соловьёв-Седой. К 110-летию со дня рождения!

Червоне гитары - Вечер на рейде

Музыка Василий Соловьев-Седой, стихи Александр Чуркин

Василий Павлович Соловьёв-Седой. К 110-летию со дня рождения!


Ежи ПОЛОМСКИ/Jerzy PОŁOMSKI - Подмосковные вечера/Podmoskiewski zmierzch